Пол Теру - Старый патагонский экспресс

На пустых пространствах между поселками и заводами, все дальше и дальше отстоящими один от другого, виднелись лесные заросли, в которых темные дубовые стволы казались суровыми проповедниками в черных рясах, застывшими в угрожающей позе. На подъезде к Спрингфилду ночь уже вовсю хозяйничала на голых холмах, и только поверхность снега в долинах еще отбрасывала фосфоресцирующие блики на темные воды речушек, покрытые рябью из-за быстрого течения. Вообще, как только мы выехали из Бостона, нам то и дело попадалась вода: застывшие озера и пруды, наполовину замерзшие ручьи и речушки с ледяными закрайками по берегам и неугомонной водой, чернильно-черной в сумеречном зимнем свете. Но вот солнце окончательно скрылось, и его отсвет поглотила тьма на горизонте, отчего еще ярче засияли окна домов вдоль дороги. На мгновение промелькнули заправочная станция и человек в больших рукавицах, стоявший возле колонки и следивший за движением нашего поезда.

Вскоре мы оказались в Спрингфилде. Я отлично помнил свой последний визит в этот город. Именно на этом вокзале я тогда сошел с поезда, чтобы на машине пересечь реку Коннектикут по длинному мосту и оказаться на 91-м шоссе, ведущем в Амхерст. Сегодня по берегам реки, как и повсюду, блестели толстые наледи, на дальнем берегу темнел замерзший лес, и все пространство пронизывал холодный ветер. Воспоминания о школе всегда были связаны для меня с лишениями и неудобствами, смутным страхом и томлением, сродни нищете и бедности. И мне действительно пришлось пережить тогда несколько неприятных моментов. Однако бесконечное движение поезда помогло обуздать эти призраки прошлого: не успел я вспомнить слишком много, не успел этот город с его рекой затянуть меня в какой-то определенный эпизод, как тепловоз дал свисток и с резким рывком увлек меня в блаженное забвение ночи. Мы мчались на запад, и снег приглушал перестук колес на стыках рельсов, пересекавших бескрайние леса Массачусетса. Но даже окружавшая нас тьма была мне знакома. Это не была чуждая, удушающая темнота сельской глубинки где-то на другом краю земли. Это была та темнота, что манит и дразнит путешественников. Это был совершенно обычный вечер для этой местности в это время года, и я знал в лицо всех призраков, населявших эту тьму. Это была домашняя, уютная темнота.

Я по-прежнему сидел в своем купе. От шампанского, выпитого на «Саус-Стейшн», слегка кружилась голова, и, хотя я держал на коленях роман Фолкнера «Дикие пальмы», мне было не до чтения. А на форзаце я даже успел нацарапать: полицейский с лицом, как салями, чернильная вода и флаги. После чего я совсем позабыл о книге и ни разу не оторвался от вида за окном. Я не видел, кто едет в купе со мной, — я просто ни на кого не обращал внимания. Мне было все равно, что за пассажиров везет этот поезд, и я отвлеченно подумал, что у меня еще полно времени для знакомств — если не сегодня вечером, то завтра в Чикаго или послезавтра в Техасе. Или я вообще могу приберечь радость от знакомства с новыми людьми для Латинской Америки с ее новым климатом. Вот просто буду сидеть здесь, читая книгу, и следить, как за окнами поезда меняется погода, чтоб потом сразу выйти в другую страну. Однако Фолкнер показался мне сейчас слишком непривлекательным: гораздо интереснее было удовлетворить свое любопытство.

В коридоре спального вагона (в этом составе имелся всего один спальный вагон, и у него было отдельное название: «Серебряная орхидея») стоял мужчина. Облокотившись на оконную раму, он смотрел на проплывающий пейзаж — как я подумал, Питтсфильда или Беркшира — с его неправдоподобно белыми березовыми рощами, укутанными снегом, и на череду телеграфных столбов, наполовину утопавших в сугробах, и тусклые фонари, выхватывавшие из темноты легкие снежинки, кружившиеся по воле ветра и прилипавшие к оконному стеклу прямо перед его лицом.

— Прямо как Транссибирский экспресс, — заметил он.

— Нет, не похоже, — возразил я.

Он равнодушно поморщился и продолжал смотреть в окно. Я направился было в другой конец вагона, но почувствовал себя неловко из-за своей неприветливости. Я оглянулся: он все еще стоял там, устремив взгляд в темноту. Он был уже не молод, и обращенная ко мне фраза явно была исполнена дружелюбия. Я сделал вид, что тоже заинтересовался пейзажем, и, когда он потянулся и не спеша пошел в мою сторону — поезд сильно качало, и ему пришлось исполнять довольно причудливое танго, чтобы сохранить равновесие, как моряку на палубе корабля во время шторма, — я сказал:

— На самом деле в Сибири вовсе не так уж много снега.

— Да что вы говорите, — он не замедлил шага, и по его сухому тону я понял, что наладить отношения не удастся.

Я знал, что вагон-ресторан к нашему составу прицепят только в Элбэни вместе с остальными вагонами, идущими до Нью-Йорка, и направился в вагон-люкс, чтобы купить пива. Я набил трубку, раскурил ее и отдался на волю приятной истоме, вдыхаемой вместе с ароматным дымом. Я окутал себя целым облаком этого дыма, и оно получилось таким густым, что девушка, которая вошла в вагон и села напротив, показалась мне бедным ребенком, заблудившимся в тумане в лесу. Она водрузила на столик перед собой три плотно набитые сумки и подобрала под себя ноги. Сложила руки на коленях и устремила прямо перед собой каменно неподвижный взгляд. Этот каменный взор разогнал мою полудрему, и я осмотрелся. В следующем купе мужчина увлеченно читал о похождениях секретного агента Мэтта Хельма, а рядом с ним два телефониста (я определил это по их инструментам) резались в покер. Еще в вагоне ехал мальчишка с транзистором, и его грохот перекрывал грохот колес. Человек в форменной тужурке размешивал в кружке кофе — судя по фонарю у его ног, путевой обходчик. За его столиком, не говоря ни слова, сидела толстая женщина. Она вся была поглощена своим шоколадным батончиком и при этом имела такой виноватый вид, будто каждую секунду кто-то мог крикнуть у нее за спиной: а ну брось его сейчас же!

— Вы бы не могли не курить?

Это ко мне обратилась девица с сумками и каменным взором.

Я не спеша огляделся в поисках таблички «Не курить». Ее не было. И спросил у девицы:

— Вам это мешает?

— Это убивает мои глаза, — отрезала она.

Я отложил трубку и сделал глоток пива.

— Ядовитое пойло, — сообщила она.

Старательно избегая смотреть на нее в упор, я уставился на ее сумки и сказал:

— Говорят, что от арахиса развивается рак.

— Это тыквенное семя! — парировала она с кровожадной ухмылкой.

Я демонстративно отвернулся.

— А это у меня миндаль.

Я чрезвычайно тщательно снова раскурил трубку.

— А это — кешью.

Ее звали Венди. Ее овальное личико дышало безмятежной невинностью. Оно было слишком невыразительным, чтобы заинтересовать меня хотя бы в малейшей мере. Но я не мог ее в этом винить: мало кто в двадцать лет успевает стать интересным человеком. Венди сказала, что она студентка и едет в Огайо. Она была одета в индийскую юбку и грубые рабочие ботинки, а кожаное пальто казалось таким тяжелым, что под ним обвисали плечи.