Пол Теру - Старый патагонский экспресс

Задумай я остановиться в Колоне, мне пришлось бы выбирать между хаосом и опасностью бедных кварталов и чопорной стерильностью Зоны. Я выбрал легкий путь бегства, купил билет и отбыл обратно в Панаму в 5:15. Едва мы отъехали от вокзала, небо потемнело, и полил дождь. Это была Центральная Америка, где дождь может начаться в любую минуту. В пятидесяти милях отсюда, на Тихом океане, наступил сухой сезон: там не будет дождя целых шесть недель. Перешеек был совсем узким, однако побережья различались так же сильно, как лежащие по разные стороны от него два континента. Дождь был сильным и затопил поля, воды канала почернели и рябили от ветра, струи воды хлестали по крыше и окнам вагона. Едва начался дождь, пассажиры закрыли все окна, и теперь мы все обливались потом, как в парилке.

— Скажите, где ваш билет? — Это был кондуктор, пробиравшийся по проходу. Он обратился к черному пассажиру на луизианском диалекте.

— Ты лучше не шути со мной, парень, этой мой поезд! — Он говорил по-английски. Как-никак это была Зона.

Но в этом вагоне ехали не зонцы — простые рабочие, почти все черные, попадавшие под определение «панамцев». И со стороны американского кондуктора в его форменном кепи и с кожаной сумкой на боку было весьма самонадеянно теребить задремавшего испаноязычного рабочего и свысока втолковывать ему:

— Ты недоплатил пять центов — билеты подорожали еще год назад!

Он двинулся дальше по проходу, и снова проблема с билетом.

— Не суй мне эту ерунду!

В годы расцвета голландских колоний в Ост-Индии типы, подобные этому, только голландцы, носили синие кителя и служили на поездах и трамваях в Медане. Это административный центр провинции Северная Суматра, на другом конце света от Амстердама. Однако они прошли выучку в Амстердаме. Они гордо носили свои кожаные сумки и продавали и компостировали билеты, и дергали за шнурок колокольчика, командуя отправление состава. Затем архипелаг стал Индонезией, и большинство поездов и все трамваи встали, потому что суматранцы и яванцы никогда ими не пользовались.

«Это мой поезд!» — настоящая колониальная речь! Но я был бы несправедлив к кондуктору, если бы не досказал, что он повел себя по-другому, когда кончил исполнять служебные обязанности и проверил билеты у всех пассажиров. Он весело перебрасывался шутками со смешливой чернокожей девушкой и болтал всю дорогу с шумным семейством, занимавшим целых три скамейки. И к полному удовольствию всех пассажиров, глядевших в окна — их открыли, как только в пяти милях от Колона кончился дождь, — он громко подбадривал пятерых маленьких музыкантов, развлекавших публику на платформе во Фриджоулсе. Громко притопывая, он выкрикивал в такт музыке: «Гоп! Гоп! Гоп!» А потом вполне по-дружески обратился к мужчине, продававшему рыбу из озера.

В Бальбоа и Панаме на стадионах уже начались вечерние матчи в бейсбол: мы проехали три подряд и вскоре еще два. И американские туристы, заполнявшие до отказа вагоны с кондиционерами, рысцой покидали поезд, чтобы поскорее оказаться в своих автобусах с кондиционерами. Наши туристы по-праву могут считаться самыми старыми в мире: и даже сейчас, несмотря на то что с ними носятся как с малыми детьми, они не утратили интереса к окружающему их миру. Для них, благослови Господь их канареечные шорты и голубые сандалии, путешествие является одним из неизвестных спутников старости.

По всей Зоне царил час посещения клубов: в офицерском собрании, в зале Американского легиона и клуба Лосей, центре Господней службы и масонов, древней звезды Бетельгейзе и Буффало и даже в кафетерии под эгидой компании — закончился рабочий день, и зонцы предавались отдыху и беседам. Предметом этих бесед была только и исключительно передача канала. В Зоне было семь часов вечера — но вот какой год? Явно не нынешний. Для зонцев только прошлое имело значение, ведь настоящее они в подавляющем большинстве отрицали. И они вполне успешно остановили время — так же успешно, как управляли каналом.

В жилых кварталах школьники дожидались темноты, чтобы под ее покровом снова забить гвозди в замок и не дать утром открыть школу. В полночь преподавательница художественного мастерства вдруг вспомнила, что не выключила печь для обжига глины, и испугалась, что школа сгорит. Она позвонила заведующему, и он вылез из пижамы и проверил. Но тревога была напрасной: печь оказалась благополучно выключенной, и даже замок ломать не пришлось, так что с утра школа открылась как всегда — как и все происходило в Зоне. Меня приглашали погостить подольше, побывать на вечеринке, обсудить передачу канала, съездить в поселок индейского племени. Но мое время уходило: уже наступил март, а я все еще не выбрался из Центральной Америки. Всего несколько дней оставалось до выборов правительства в Колумбии, и «там ожидаются беспорядки», как сообщила мне мисс Маккнивен из посольства. Эти Обстоятельства, как писал Гулливер, заставили меня отбыть скорее, чем я рассчитывал.

Когда случайные знакомые спрашивают меня, куда я направляюсь, я часто отвечаю им:

— Никуда.

Так уклончивость может войти в привычку, а путешествие превратиться в способ убить время. К примеру, я не могу вспомнить, что привело меня в Барранкилью.

Да, это правда, что я мог покинуть Панаму только по воздуху — нет ни автомобильной, ни железнодорожной трассы, которая пересекала бы каньон Дариен-Гэп между Панамой и Колумбией, — но я теперь и сам не знаю, почему выбрал целью перелета именно Барранкилью. Возможно, мне бросилось в глаза название, напечатанное на карте крупным шрифтом, возможно, почему-то мне показалось это важным, возможно, кто-то сказал мне, что здесь удобнее всего пересесть на поезд до Боготы. Но ни одно из этих предположений не объяснит мой поступок по-настоящему. Барранкилья была безалаберным и грязным городишкой, и вдобавок ко всему я оказался в этой крысиной дыре за день до национальных выборов в сенат. Меня заранее предупредили, что здесь наверняка будут волнения; ожидались вспышки массового насилия; с гор в города автобусами завозили крестьян — они продавали свои голоса по двести песо за штуку (около двух с половиной долларов), и ради этого их бесплатно доставляли на пункты голосования. Мужчина, с которым я беседовал, был совершенно беззубым. Человеку, недавно выучившему язык, очень трудно продираться еще и через дефекты речи, и я почти ничего не понимал из его шамканья. Но главное я все же уловил. На два дня запрещена всякая торговля спиртным; все бары будут закрыты. Но и этого мало: как только начнутся выборы, ни одно такси или автобус не покинут город, расположенный в устье реки Магдалена на Карибском побережье. Придется вам подождать, повторял этот человек. И пока я ждал, у меня была масса времени для размышлений о том, как меня вообще занесло в Барранкилью. Я опился содовой и пятицентовыми чашками кофе. Я начал читать Босуэлла, «Жизнь Сэмюэла Джонсона», под развесистой пальмой в гостиничном саду. Я слушал гудки машин. Несчетное число раз я отправлялся гулять по городу и натыкался на одни агитационные машины, расписанные именами кандидатов, с флагами и физиономиями на футболках их пассажиров. Или еще более груженые машины с военными. Впечатление было такое, словно армия готовится к полномасштабной войне. Я счел за благо вернуться под пальму с Босуэллом под мышкой и снова подумать о том, почему не отправился сразу в Санта-Марту, откуда ходит поезд на Боготу.