Пол Теру - Старый патагонский экспресс

Стоило нам ближе к ночи отойти от платформы, как я испытал сильнейшее желание покинуть поезд. Мне уже было плохо, и никакое путешествие не оправдывало таких мук. Дети оглушительно ревели на руках у матерей, и не успели мы отъехать, как все громко принялись осуждать разбитые лампочки, жару и толкающихся соседей. «Ты занял мое место!» — пронзительно кричал мальчишка на какого-то старика, ехавшего со своей престарелой женой. «Я никуда не двинусь!» — отвечал старик. Все в вагоне задыхались и обливались потом от духоты. «Мне дышать нечем!» — пожаловалась женщина. «Ну и вонь!» — буркнул себе под нос пассажир весьма угрожающего вида. Совсем недавно на платформе меня тронула та нежность, с которой отцы целовали на прощанье своих деток, молодые влюбленные обнимались, а муж и жена держались за руки перед разлукой. Но сейчас те же самые люди превратились в квакающих жаб, и я испытывал к ним лишь отвращение. Они имели перед собой цель. Им нужно было попасть домой, или на работу, или в гости к друзьям. У меня такой цели не имелось.

Я стал жертвой собственных планов. Я забрался к черту на рога и сел на этот поезд с единственной целью — оказаться на поезде. Да, я направлялся в Боготу. Но для меня Богота ничего не значила, и я собирался попасть туда только для того, чтобы сразу покинуть. В иных обстоятельствах такое путешествие могло восприниматься как приключение, но сейчас мне было не до шуток. Я уже не мог отменить поездку и сойти с поезда; мы катили куда-то в ночной темноте; локомотив то и дело свистел, и пассажиры, убаюканные перестуком колес, улыбались весьма мрачно. И я пожалел от души, что этот поезд уносит меня не прочь из Колумбии, но, наоборот, еще дальше в глубь страны, в места, о которых я не слышал ничего хорошего: жара, москиты, болота Магдалены — в заведомо негостеприимную столицу.

Выехав из Санта-Марты, мы пересекли зеленую долину, на дальнем конце которой бархатными силуэтами вырастали горы, вызолоченные последними лучами заката. Затем последовали долгие километры вдоль побережья, и спускавшееся за горизонт солнце окрасило алым поверхность болот, среди которых сверкали, как новые звезды, оконца чистой воды. Эта картина, обрамленная пальмами и перемежавшаяся обработанными полями, внушила мне некоторую надежду на лучшее. Поверхность озер постепенно теряла яркие краски и морщилась под ночным ветром.

Вагоны были практически полны, и уже на первой остановке в Сиенаге мы услышали, как возмущенно ревет толпа людей, ожидавших посадки. Очень вовремя в поезде погас свет, и внутрь хлынули желающие попасть в Боготу. «Вся Колумбия поднялась на крыло!» — бодро вещает карманный путеводитель по Южной Америке. «Никто не ездит на поезде!» — твердили мне в Барранкилье. Там были даже такие люди, которые не верили в само существование поездов, и мне приходилось целыми днями добывать информацию о железной дороге. Но тогда откуда, скажите на милость, взялась эта толпа? Впрочем, объяснение могло быть до обидного простым. Вопреки заявлениям о том, что Колумбия — богатая цивилизованная страна, на самом деле это страна полуграмотных крестьян, большинство которых проживает в невыносимых условиях. Эти условия: нищета, неграмотность, уязвимость перед властями — создали устную традицию, и благодаря ей, то есть так называемому лесному телеграфу, информация о прибытии поезда доходит до их ушей. Мы прибыли в Сиенагу с опозданием, и люди проторчали весь день на платформе: им сказали, что поезд придет по расписанию. И теперь они с боем брали оставшиеся незанятыми места, волоча за собой ящики и чемоданы. Но еще больше народу так и осталось в проходах либо стоять, либо сидеть на своих же картонках. Из-за них в вагоне было не протолкнуться. Как будто в пригородной электричке, везущей рабочих с фабрики. Только это был поезд дальнего следования, и ему предстояло проехать семьсот пятьдесят миль до Боготы.

В вагоне совершенно не осталось воздуха. Вдобавок из-за ночного дождя пришлось закрыть окна. Редкие уцелевшие лампы подслеповато мигали, состав скрипел, и пассажиры набились так плотно, что любая попытка пошевелиться воспринималась соседями как покушение на жизнь и вызывала бурю протестов. «И вот сейчас, — с ужасом подумалось мне, — кто-то обязательно включит радио…» Я еще не успел до конца додумать, как зазвучала музыка: жуткий латиноамериканский степ, от которого у меня вянут уши. Дождь, музыка, душный вагон, москиты и лампочки с едва светившимися спиралями. Я открыл свое окно и уткнулся в Босуэлла. Но уже через минуту свет погас окончательно. Мы погрузились в полную темноту.

Темнота принесла больше пользы, чем свет. Меня окружали сельские жители: в темноте их охватывала сонливость. И вскоре вагон затих, дождь прекратился, на небо выплыла луна, круглая и желтая, как головка сыра, и за окном — мое оказалось единственным открытым во всем вагоне — я смог разглядеть плоскую поверхность болот и несколько хижин, слабо светившихся в ночи. От темной земли веяло сыростью, пассажиры кто спал, а кто впал в оцепенение, покачиваясь в проходе в такт движению поезда. Темнота принесла очищение и мир. И я подумал: «Кажется, я еще жив».

К девяти часам или чуть позже мы проехали Аракатаку. Это была родина романиста Габриеля Гарсия Маркеса, Макондо из его «Палой листвы» и «Ста лет одиночества». В свете факелов и фонарей я смог разглядеть глинобитные дома, силуэты пальм и бананов и светляков, реявших в высокой траве. До ночи еще было далеко, однако здесь почти все спали за исключением осоловелых мальчишек, желавших посмотреть на поезд. «Он идет, — говорит женщина в созданном Маркесом Макондо, когда видит первый поезд, прибывающий в их поселок. — Это что-то страшное, будто кухня тащит за собой всю деревню».

Я соорудил себе бутерброд с колбасой, выпил одну из двух бутылок пива, захваченных в Санта-Марте, и задремал. Шум и постукивание поезда действовали на меня усыпляюще — это молчание и неподвижность вагона заставили меня проснуться. И в полночь я снова очнулся от того, что поезд стоял. Я понятия не имел, куда мы прибыли, но судя по тому, что сошли почти все пассажиры, в том числе и мой сосед, это была большая станция. Впрочем, не меньшее число пассажиров поднялось в поезд, так что свободнее не стало. Дети проснулись и захныкали, и все толкались и препирались из-за свободных мест. Рядом со мной оказалась индейская девочка: это нетрудно было распознать по характерному округлому профилю, подсвеченному тусклыми лампами. Она была одета в бейсболку, куртку и слаксы, а ее багаж состоял из трех картонок и пустой канистры. Едва поезд тронулся, она притулилась у меня под боком и заснула. Моя рубашка насквозь промокла от пота, и ночной сквознячок не приносил ни малейшего облегчения, и я знал, что мы не выберемся из этих душных болот еще целый день. Я задремал, а когда проснулся на какой-то станции — приземистый вокзал, мужчина, фонарь, — обнаружил, что девочка перебралась на другую сторону прохода и теперь спит, прислонившись к мужчине, непрерывно что-то бормотавшему себе под нос.