Владимир Порудоминский - Брюллов

— Как я завидую тем великим живописцам, которые трудились постоянно, как будто бы никогда не оставляло их вдохновение…»

Алексей Егорович Егоров, прослышав, что Карл за полдня отмахал половину четырехаршинной фигуры, скинул заляпанный краской халат, натянул на располневшее тело старенький, побелевший по швам форменный сюртук и, позабыв снять кожаную ермолку, точно подгоняемый сквозняком, покатился по академическому коридору. «Экой он чародей! Экой мастер! — бормотал старик на ходу. — Вчерась заглядывал к нему — полотно стояло чистое!» В мастерской, не отдышавшись, словно бритвой резанул раскосыми черными глазами по холсту, повернулся к Карлу, крепко сжал его локти сильными, еще способными разогнуть подкову пальцами, несколько раз поцеловал в лицо — в нос, в щеки, куда попало, снова обернулся к картине. «Какая голова! — проговорил волнуясь. — А торс как вылеплен! Слышишь, как из груди вылетает последний вздох! Боже ты мой, как хорошо!» Достал из кармана желтый фуляровый платок, вытер повлажневшие глаза, высморкался, изготовился произнести что-нибудь торжественное, но сказал только: «Славно, братец, славно!» Снова заблестел жаркими глазами и протянул Брюллову руки: «Ты, Карл Палыч, кистью бога хвалишь!..»

…Царь, возвращаясь из Горного корпуса, проезжал мимо академии и увидел в окно Брюллова: художник в красном халате, оседлав стремянку, писал «Распятие». Царь приказал остановить экипаж. Тотчас дали знать Брюллову. Карл бросил палитру, соскочил с лестницы, взлетел бегом на антресоли и лег в постель. Царь вошел в мастерскую, глянул на брошенную палитру, кисти, запачканные краской, и спросил обомлевшего от страха ученика, где Брюллов. «В спальне, ваше величество». Николай Павлович поднялся на антресоли и, застав Брюллова под одеялом, осведомился, что с ним. Брюллов жалобно застонал и отвечал, что болен. Государь рассмеялся. «Ну, ну, выздоравливай скорей: мне пора домой!»

Утро радостное — распушив порозовевшие на солнце паруса, бегут над Невою легкие облачка, и настроение прекрасное. Накануне, правда, Брюллов позволил Яненко-Пьяненке утащить себя на пикничок по случаю «именин господина Штофа», однако с господином Штофом общался без усердия и проснулся с головой ясной, чистой и с телом, полным желания жить. Он закуривает сигару, нежится в постели, но покойно ему не лежится, болтает ногами, барахтается, как малое дитя, потом вскакивает на ноги, дымя сигарой, в одной рубашке марширует по перине, кричит Лукьяна, велит подать винтовку (неразговорчивый малоросс привык ко всему — и усом не повел, принес), паф-паф-паф — три раза подряд стреляет в нарисованный на двери красный кружок. Лукьян подает умываться, приносит кусок холодного вчерашнего мяса, огурчик (аппетит превосходный!), по случаю отличного настроения Карл Павлович натягивает красные штаны, набрасывает на плечи халат и спускается в мастерскую.

Там Мокрицкий, старательно склонив голову с припомаженным хохолком, рисует карандашом фигуру Спасителя со стоящего в мастерской «Распятия». Карл Павлович быстро подступает, сильно пыхая сигарой, так, что рисунок становится виден как бы в просветах облаков.

— Здравствуйте, милостивый государь! Что у вас? А? Какая гадость, батюшка!.. — А сам протягивает руку, и Аполлон, не мешкая, влагает ему в руку карандаш. — Это вон куда идет; разве не видите, что повисло. Здесь облегчить! Это сюда уходит… — А на рисунке с каждой линией, им проведенной, все оживает, становится на место, напружинивается, все приобретает смысл и значение. — Черт! Да с ним и сам разучишься рисовать! Нет, я не способен учить, меня это бесит! Что это за ладонь, ведь нечем и почещины дать!.. — И ладонь облекается плотью.

Карл Павлович смеется, сует в руки Мокрицкому карандаш и обнимает недотепу. Вот эдак всегда: то гроза, то ясное солнышко…

…Учеников прибавляется понемногу. Совет академии назначает, или переходят к нему от других профессоров, иных берет по собственной охоте. Вызволил из Москвы Илью Липина, получившего вольную в день его, брюлловского, торжества; Липина он именует «сынишкой». Бесцеремонный мужик Григорий Михайлов — из воспитанников старика Венецианова, глаз имеет точный и руку твердую; Карл ценит в нем отменного копииста. Брюллов, если здоров и не занят, в положенные часы является в класс, наскоро поправляет работы, между делом подкармливая учеников наставлениями на свой лад. К тому времени малых детей в академию уже не брали, сидели в классе плечистые басовитые молодцы, завсегдатаи излюбленного академистами трактира «Золотой якорь» и столового обеденного заведения мадам Юргенс на Третьей линии. Карл, с младенчества овладевший тем, чему желают научиться эти почтенные господа, говаривал, посмеиваясь, что поздно рисовать Венеру, когда живая женщина тянет больше, нежели статуя. Прогуливаясь по классу, он мигом оценивает всякую работу, что попалась на глаза, ловит малую неточность и преобразует рисунок единым волшебным движением. Вот, перешагнув через спинку скамьи, оказался в нижнем ряду амфитеатра, взял папку ученика к себе на колени: «Хотя у вас все точно так, как у натурщика, но правую ногу подвиньте немножко правее, и тогда фигура будет крепко стоять». И свое любимое: «Искусство начинается с чуть-чуть!» Проводит линию, другую: «Вы понимаете?» Через секунду снова: «Вы понимаете?» Отдает обратно папку и в знак одобрения толкает ученика плечом. И опять любимое: «Отойди от искусства на шаг, и оно отойдет от художника на тысячу шагов!» Самому удачливому в классе неподвижно смотрит в глаза: «Не обезьяньте меня. Любите искусство, а не Брюллова».

Князья и фрейлины месяцы ждут записочки с разрешением прийти, для учеников дверь мастерской всегда отворена. Это наследственное, врожденное, семейное — цех в искусстве, мастер, создающий себе подобных; Брюллов убежден, что знания и умения не в классные часы передаются, а от зари до зари, как от зари до зари работает художник; никто не ведает, когда ему откроется нечто главное в искусстве, а потому мало поправлять работы питомца, надо беседовать с ним о всевозможных предметах, читать вслух, брать его с собой на прогулки, воспламенять собственным примером, и, быть может, самая счастливая мысль мелькнет в его голове именно в тот миг, когда ночью он принимает из рук засыпающего наставника недокуренную сигару. Он любит слушать разговоры учеников, когда они, залетев мечтой на седьмое небо, излагают перед ним свои замыслы, меткими замечаниями он укорачивает их фантазии и высмеивает их несовершенство, они хорохорятся и злятся, им кажется, он сбивает их, но от его замечаний и насмешек замысел уточняется, начинает дышать и двигаться.

…Без стука распахивает он дверь комнаты, где живут ученики.