Станислав Зарницкий - Боттичелли

Конечно, об этом им не было сказано, и по мере того как ожидание затягивалось, они проникались убеждением, что истинная цель папы заключается в примерном их наказании за столь неспешное выполнение его просьбы. Может быть, поэтому Рим показался им недружелюбным и неприветливым, и они содрогались от мысли, что им предстоит, чего доброго, провести здесь несколько лет. Естественно, город, который они увидели, ни капельки не походил на резиденцию великих императоров, описание которой они встречали в трудах древних авторов. До недавнего времени во Флоренции увлекались историей республиканского Рима, сурового и благородного, теперь же вошла в моду история Рима императорского, полного пышности и разврата. Но и от него сохранились лишь жалкие развалины.

Сандро пытался понять, что же влекло сюда зодчих, если от прежнего Рима остались жалкие воспоминания. Многое было снесено по приказу самого Сикста: как-то он возгорелся мыслью построить новый Рим, достойный его «блестящего» правления. Кое-что он сделал: через Тибр перекинули новый мост, проложили водопровод, соорудили несколько роскошных зданий. Однако деньги иссякли и пыл быстро угас. О грандиозных замыслах теперь напоминали снесенные по повелению Сикста кварталы, кое-как застроенные жалкими лачугами. Сандро, приехавший из города, мощеные улицы и площади которого воспевались в стихах и прозе, поражался неухоженности этого загаженного кладбища былого величия, где улицы служили свалками нечистот, а на месте площадей раскинулись болота, источающие смрад.

Мало приятного было в прогулках по этому городу, особенно в трущобах, где даже днем можно было лишиться не только кошелька, но и жизни. Сандро удовлетворился тем, что осмотрел бывший Форум, побывал у арки Константина и у Колизея. Здесь шла совсем другая жизнь, чем та, о которой он читал: у мавзолея Августа резвились козы, у подножия Пантеона ютились кабачки и захудалые лавчонки, а на месте Сената вольготно расположился рынок, где торговали скотом. И все эти убогие остатки продолжали крушить время и человек. О булле папы Евгения IV, который за десять лет до рождения Сандро бежал из Рима и прожил во Флоренции достаточно долго, чтобы, проникшись ее духом, осознать ценность древних памятников, постарались забыть — в отчаянии он уподоблял римлян вандалам и призывал их беречь наследие предков. Но у жителей Вечного города, как справедливо утверждают во Флоренции, действительно в головах мякина, а не мозги: они по-прежнему крушат древние стены, добывая камни для построек, а еще сохранившиеся мраморные плиты и статуи жгут на известь.

Много несуразного довелось увидеть флорентийцам, пока Сикст не призвал их к себе. Отдав святому отцу положенные почести, живописцы стали ждать распоряжений. Папа долго молчал, будто размышляя над тем, что ему предстоит сказать. Его бесцветные цепкие глаза перебегали с одного художника на другого, словно выбирая кандидата для принесения в жертву. Если бы не этот взгляд, было бы трудно увидеть в этом старце коварного и хитрого политика, стремящегося навязать всем свою волю и жестоко карающего ослушников. Стоя на пороге небесного суда, он не переставал заниматься делами земными — плел интриги, натравливал одного государя на другого, подвергал отлучению от церкви людей и целые города.

Теперь, завершая свой жизненный путь, он хотел, чтобы все это стерлось в памяти потомков: он должен предстать перед ними как покровитель искусств, как зодчий возрождающегося Рима, как попечитель бедных и обиженных. Сикстина должна постоянно напоминать об этом. Ради сооружения такого памятника он даже пригласил мастеров из города, к которому питал неугасимую вражду. Они стояли перед ним, и он подозревал их, посланников столь же хитрого и коварного, как он сам, Лоренцо, в безбожии и коварных замыслах. За такими нужен глаз да глаз, им нельзя позволять никакой отсебятины.

Большую часть беседы Сикст потратил на то, чтобы вдолбить в головы этих приверженцев богопротивных учений мысль о сопоставимости сюжетов и эпизодов Ветхого и Нового Заветов и только под занавес коснулся главного: посетитель, созерцающий фрески, должен проникнуться верой в то, что он, Сикст IV, был избранником Божьим, призванным блюсти заповеди Господа, отстаивать их чистоту, являть пример христианского милосердия. Благословив художников на сей труд, папа удалился в свои покои. Темы фресок сообщил его секретарь. Недоставало лишь двух или трех, которые им обещали назвать некоторое время спустя — видимо, папа оставлял их для своих будущих деяний.

Было бы больше пользы, если бы Сикст мог разъяснить им, как в столь разношерстной артели живописцев, каждый из которых обладал собственным стилем, добиться единства изобразительной манеры. Если он думал, что они будут ломать себе голову над сопоставлением библейских сюжетов, то он заблуждался. Спорить пришлось уже о том, кто будет руководить всей работой, а тут еще нужно было угодить вкусам святого отца, который навряд ли потерпит какие-либо новшества. Мякинноголовые римляне, как они успели подметить, пока еще не доросли до флорентийских высот в понимании живописи. Когда все это наконец утрясли, а Сандро, — так уж получилось само собой, — оказался руководителем работ, возникла новая трудность: каждая фреска, по желанию Сикста, должна была представлять собой целое повествование, а не какой-то отдельный эпизод. Во Флоренции к такой манере прибегали редко: не только потому, что требовалось слишком много усилий, чтобы добиться единой композиции, но и потому, что о какой-либо перспективе, пропорциях и прочем здесь не могло быть и речи. Но воля заказчика — закон.

Не было ни одного картона, который бы удался с первого раза. Одни отвергались самими художниками, другие не устраивали папу и его советников. Вот это нужно выбросить, а это подправить, потому что это можно понять как намек на то-то и то-то — будто лет эдак через двадцать кто-то вспомнит все тонкости Сикстовой биографии!

На долю Сандро досталось три фрески: «Жизнь Моисея», «Исцеление прокаженного» и третья, тему которой папа еще не назвал. Уловить связь между доставшимися на его долю фресками Сандро сумел без труда — что бы там ни говорили о Липпи, но в теологии он худо-бедно разбирался, и кроме искусства живописи его ученик уяснил многое к ней не относящееся, в том числе и то, что вдалбливал им Сикст: жизнь Моисея — это прообраз жизни Христа. Переклички между двумя фресками Сандро добился тем, что в обоих случаях прервал повествование эпизодами, рассказывающими о начале подвижнической деятельности главных персонажей Библии. Моисей, пройдя невзгоды и скитания, описанные в начальных главах «Исхода», выводит евреев из Египта и получает от Бога скрижали с десятью заповедями, Христос в «Жертве», преодолев искушение дьявола, в сопровождении ангелов возвращается в Иерусалим и исцеляет прокаженного, приступая к проповеди своего учения.