Александр Родимцев - Твои, Отечество, сыны

— Пожалуй, Владимир Александрович, — сказал я Борисову, — здесь стороны должны пойти на компромисс. Товарищи не балуются, не шалят, они делают большое дело. Кто же не рискует на войне? А вам, товарищ корреспондент, следует посчитаться с беспокойством начальника штаба, не лезть в огонь очертя голову.

— Золотые слова, товарищ полковник, — улыбнулся крепыш. — Будем считать, что компромисс достигнут, но, конечно, не в ущерб качеству нашей работы!

Через несколько дней бойкий крепыш исчез с нашего участка фронта. Я услышал о нем позже: он стал известным партизанским вожаком, генералом и Героем Советского Союза. Это был Петр Петрович Вершигора, автор книги «Люди с чистой совестью».

…В тот же день дивизия заняла село Погожее. Она преградила немцам путь на восток. Противник пытался укрепиться в селах Прилепы, Лисий Колодец, Кузькино. В двухсуточных боях он потерял до четырехсот человек убитыми, девять танков, шесть грузовых и две легковых машины, три орудия, два мотоцикла. Наши бойцы захватили двести пятьдесят автоматов, сотни снарядов и гранат. Гитлеровцы были вынуждены откатиться на исходные рубежи.

Мне запомнилась ясная, тихая ночь после боя. Морозило. Снег звонко похрустывал под ногами.

Мы с Чернышевым шли улицей Погожего к дому, где разместился штаб дивизии. Откуда-то донеслась песня. Сначала я подумал, что это, наверное, наши радисты слушают приемник. Но песня стала громче и словно приближалась, и ее, конечно, слышали в своих окопах немцы.

— Удивительное дело! — взволнованно проговорил Чернышев. — Послушайте, наши бойцы поют… Они поют после такого боя. И что за душа у нашего народа! Он верит в победу, в свою высокую миссию, в счастье, и он поет…

Улицей Погожего шла рота солдат. Четко, размеренно бойцы печатали шаг, и дружным голосам их отвечало эхо. Мы отошли в сторонку и слушали молча. Мне запомнились отдельные строчки песни, но в ту же ночь, не заучивая, и я, и комиссар знали ее наизусть.

Песня прогромыхала над селом и ушла в ночь, в белесые, заснеженные поля. А комиссар и я еще долго стояли у крыльца какого-то дома, оба до крайности удивленные и взволнованные.

— Что скажете, Федор Филиппович? Откуда она взялась, эта песня? И вроде бы моя фамилия в ней?

Он тихонько засмеялся:

— Пожалуй, я вправе первый задать вопрос…

— Что ж, спрашивайте.

— Интересно знать: что испытывает человек, так вот нежданно-негаданно услышав свое имя в песне?

— Говорить откровенно?

— Конечно…

— И не поверилось, и растерялся. Может, думаю, ослышался? А почему растерялся, надеюсь, понятно. Право, Федор Филиппович, я такого не заслужил.

— Должен сказать вам, товарищ полковник, — несколько строже заметил Чернышев, — что я тоже впервые слышу эту песню. Мне, комиссару, это непростительно… Солдаты заучили текст, запомнили мотив, спелись, а я, комиссар, не ведал об этом до сих пор! Но если песня родилась, ее не вычеркнешь. Также, как и насильно не вложишь в уста. Песня повинуется сердцу, и от сердца она идет: хорошо, красиво поют ее солдаты…

— Все же, Федор Филиппович, мою фамилию нужно бы сократить.

Он усмехнулся:

— А помните старую русскую пословицу? Из песни слова не выкинешь…

И, помолчав, заключил в раздумье:

— Нужна эта песня. И если имя в боях подсказано, значит, оно на месте.

Правду сказать, будь это военная операция, я знал бы, как мне поступить. А в делах поэзии…

Если поется, пусть на здоровье поется: лишь бы еще уверенней и горячее шли наши дела!

Утром 8 декабря нам стало известно, что противник возобновил наступление на курско-касторненском направлении. Командующий 40-й армией поставил перед нами задачу: обеспечив прикрытие на занимаемом рубеже, сделать всеми силами дивизии перегруппировку, пешим порядком выйти в район Серебрянка-Третьяковка — Афанасьевское и 10 декабря во встречном бою приостановить наступление противника. Затем нам предстояло во взаимодействии с гвардейской дивизией генерала Руссиянова разгромить в населенных пунктах Ленинский и Перевалочное противостоящие силы противника, с ходу захватить Черемисиново и освободить город Щигры.

Я выслушал приказ командующего и молча положил трубку. Задавать вопросы не приходилось. Он, конечно, и сам понимал, что для нас эта задача была очень трудной. Много дней подряд дивизия вела непрерывные ожесточенные бои. Личный состав ее нуждался хотя бы в краткой передышке. В эти дни ударили морозы, заиграла, закружила метель, в полях, на дорогах выросли огромные сугробы.

К тому же, авиация противника получила задание непрерывно изматывать нас и на оборонительном рубеже, и в тылу. С рассветом в воздухе появлялись тройки бомбардировщиков и отдельные истребители. Они не только бомбили освобожденные нами села и деревни, но и гонялись за каждой отдельной машиной и повозкой. Случалось, гонялись за отдельным бойцом. Они хотели загнать нас в укрытия и не выпускать.

На все сборы и марш в 40 километров по морозной, заснеженной степи с этой минуты у нас оставалось не более 48 часов. Я понимал, что генералу Подласу было нелегко отдать такой приказ, — его продиктовала серьезная, напряженная обстановка. Именно теперь, не медля, мы должны были нанести ответный удар, и опоздание с выходом на боевой рубеж грозило тяжелыми последствиями на фронте.

Значит, штаб дивизии должен был спланировать наш марш с таким расчетом, чтобы полки без всякой перегруппировки смогли сразу же вступить в бой.

Через два-три часа вся дивизия находилась в пути. Резкий северный ветер гнал на высотах поземку, и она заволакивала низины сплошной сизой пеленой. После полудня метель усилилась; вихри сыпучего снега затмили солнце, засыпали выбоины и овраги, нагромоздили такие сугробы, что временами казалось — ни машинам, ни людям их не одолеть.