Борис Кремнев - Моцарт

— Поглядите-ка, эти собаки мне куда милей, чем Офрен и Невиль [9] Офрен и Невиль — великолепные актеры своего времени. .

Конец этого театрального «деятеля» был достоин его жизни: он кончил дни свои каторжником на галерах, куда угодил за мошенничество.

Когда знакомишься с объемистой, в пятьсот с лишним страниц, партитурой «Притворной простушки» — так называлась опера Вольфганга — и вспоминаешь, что она написана двенадцатилетним мальчиком, испытываешь изумление. Неужели и вправду это создал ребенок?!

«Притворная простушка» сочинена в легкой, живой манере, присущей итальянским комическим операм, так называемым опера-буффа. В опере много движения, юмора, музыка ее мелодична, красива, галантно-грациозна. Местами кажется, что слушаешь оперы Иоганна Христиана Баха.

Порой маленький композитор поражает острой наблюдательностью, удивительной способностью ярко передать внутреннее состояние человека. Правда, это удается мальчику лишь тогда, когда дело касается несложных жизненных явлений. Так, например, Вольфганг сумел очень ярко и пластично набросать в арии одного из героев оперы портрет пьяного человека. Эта чудесная ария отмечена чисто моцартовским остроумием, она полна искрометного юмора, брызжущего через край веселья. Нежными, акварельными красками нарисован образ героини оперы Розины. В ее партии встречаются эпизоды редкостной мелодической красоты.

И вместе с тем, вслушиваясь в «Притворную простушку», ясно ощущаешь, что это лишь первый ученический опыт, первые шаги — правда, шаги гения. Ясно видно, что мальчик, сочиняя оперу, часто использовал свои театральные впечатления, а не свои жизненные наблюдения. Это и естественно: жизненный опыт двенадцатилетнего ребенка, пусть и гениального, очень незначителен. К тому же и либретто, написанное придворным венским поэтом Кольтеллини по произведению Гольдони, очень далеко от жизненной правды и очень близко к условным, прочно устоявшимся канонам оперы-буффа. Здесь налицо трафаретные, поверхностно и бегло очерченные образы, избитые ситуации — бесконечные путаницы и неузнавания. Чтобы в такую схему вдохнуть жизнь, надо было хорошо знать жизнь. А двенадцатилетний мальчуган мог изображать страсть, любовное томление, ревность, только подражая тому, что до этого слышал.

И все же, несмотря на явную подражательность, в партитуре «Притворной простушки», как уже говорилось, встречаются оригинальные страницы, отмеченные яркими вспышками таланта, — отдаленные предтечи великого Моцарта. Да и вся в целом опера технически ничуть не ниже, а кое в чем неизмеримо выше многих итальянских комических опер, шедших в то время на сцене венского театра. И не вина Вольфганга, что «Притворная простушка» не увидела света рампы в Вене.

Куда проще оказалось написать оперу, чем поставить ее. Вот что пишет Леопольд о той огромной борьбе, которую ему пришлось вести:

«Композиторы… предприняли все возможное, чтобы помешать успеху оперы. Подговорили певцов, натравили оркестр — словом, использовали все средства, чтобы сорвать постановку оперы. Певцы, среди которых многие не знают нот и все целиком учат по слуху, будто бы заявили: «Мы не можем петь свои арии». А ведь до того они слушали их у нас на квартире, остались довольны, аплодировали и говорили, что все подходит. Будто бы оркестр не желает играть под управлением мальчика и т. д.

Между тем одни распустили слух, что музыка ни черта не стоит, другие — что музыка написана не на слова и противоречит размеру, ибо мальчик недостаточно знает итальянский язык.

Едва лишь я услыхал об этом, как тут же объявил во всех почтенных домах, что музыкальный папа Гассе и великий Метастазио вызывают к себе клеветников, распускающих подобные слухи, — пусть явятся и из их собственных уст услышат, что из 30 опер, поставленных в Вене, ни одна даже не может быть сопоставлена с оперой этого мальчика, которой они оба в высшей степени восхищены.

Тогда пошли разговоры, что ее написал не мальчик, а отец. Но и на сей раз клеветники просчитались. Они, впав из одной крайности в другую, сели в лужу. Я предложил взять последний, лучший том сочинений Метастазио, раскрыть книгу и дать Вольфгангу первую же попавшуюся на глаза арию. Он, долго не размышляя, схватил перо и в присутствии многих знаменитых особ с поразительной быстротой принялся писать музыку к этой арии и аккомпанемент для многих инструментов…

Вот так и приходится пробиваться в жизни. Нет у человека таланта — он несчастен. А есть талант, так чем он больше, тем злее преследует человека зависть».

Тревожили и вести из Зальцбурга.

Уже год истек с того дня, когда Моцарты покинули родной город. Архиепископ начал выражать недовольство столь долгой самовольной отлучкой своего вице-капельмейстера. Но уехать из Вены, не добившись постановки оперы сына, Леопольд не мог.

Вместе с тем дела становились все хуже и хуже. «Относительно оперы Вольфганга, — в крайнем волнении пишет Леопольд, — могу лишь сказать — весь музыкальный ад всполошился, стараясь воспрепятствовать ребенку показать свое искусство. Я даже не могу настаивать на постановке, ибо если опера и увидит свет, то будет загублена: они поклялись поставить ее самым жалким образом». Это намек на Афлиджо, который, видимо разгадав тактику Леопольда и убедившись в непричастности императора к заказу на оперу, перешел в решительное наступление.

Леопольду ничего другого не оставалось, как пожаловаться Иосифу II. Характерно, что в пространной, очень искусно составленной жалобе, лично поданной им 21 сентября 1768 года императору, ни слова не говорится о том, что арендатор театра отказался выполнить прямой приказ императора. Леопольд пишет обо всем, кроме главного, того, что могло бы сразу привлечь на его сторону всесильного монарха. Если бы Иосиф II действительно пожелал, чтобы Вольфганг написал оперу и продирижировал ею, Леопольд не преминул бы упомянуть об этом.

В своей жалобе Леопольд очень правдиво и ярко нарисовал печальную историю мытарств мальчика с его первой оперой.

«Жалоба

Заграничные сообщения, а также предпринятые личные исследования и опыты убедили многих здешних аристократов в необыкновенном таланте моего сына, а потому всеми было признано: если двенадцатилетний мальчик напишет оперу и сам продирижирует ею — это будет одним из самых поразительных событий современности и прошлого. Сие мнение было подкреплено в письме одного ученого из Парижа. В нем после подробного описания гениальности моего сына утверждается следующее: нет сомнения, этот ребенок в двенадцать лет напишет оперу для одного из театров Италии.

Всякий считает — немец обязан предоставить подобную честь только своей родине. Единодушное поощрение ободрило меня, и я последовал всеобщим советам. Голландский посол граф Дегенфельд, познавший способности мальчика еще в Голландии, был первым, кто сделал предложение антрепренеру Афлиджо. Певец Каратоли был вторым человеком, сказавшим Афлиджо о том же самом. Лейб-медик д'Ожье договорился обо всем с антрепренером в присутствии молодого барона ван Свитена и двух певцов — Каратоли и Карибальди. Все, особенно двое певцов, подчеркивали: если даже музыка окажется весьма посредственной, народ все равно валом повалит в театр, только бы посмотреть на необыкновенное, чудесное зрелище — ребенка, сидящего в оркестре за клавиром и дирижирующего своим произведением. Итак, я велел своему сыну писать.