Алексей Варламов - Красный шут. Биографическое повествование об Алексее Толстом

На обложке книги были изображены белые птицы, машущие крыльями в синем тумане, а под обложкой туманные стихи самого дурного символистского пошиба, над чем впоследствии потешались акмеисты.

А еще было у этой книги посвящение: «Тебе, моя жемчужина». Относилось оно к молодой художнице Софье Исааковне Дымшиц, с которой Толстой познакомился в Дрездене и стал за ней настойчиво ухаживать. По всей видимости, Софья Исааковна отнеслась к этим знакам внимания благосклонно, но брат ее, студент Рижского политехнического института Лев Исаакович Дымшиц, зная о том, что у Толстого есть жена и ребенок, велел Софье Исааковне уехать в Петербург. Разлука не остудила молодой страсти, и, вернувшись в столицу, граф возобновил ухаживания. Софья Исааковна была замужней дамой, к тому же иудейкой по вероисповеданию, состояла замужем за иудеем (правда, с мужем давно не жила), и поначалу не стремилась стать графиней Толстой. Ее влекло искусство, и это создавало у молодых людей общность интересов, которая позволяла им встречаться на нейтральной территории, ибо в патриархальном доме у Софьи Исааковны визитов Толстого не потерпели бы.

Они вместе посещали художественную школу, Толстой к той поре еще окончательно не решил, кем он станет — поэтом или художником, однако в своем отношении к Дымшиц определился наверняка.

«Однажды весной 1907 года Алексей Николаевич явился в школу Егорнова, облаченный в сюртук, торжественный, застегнутый на все пуговицы. Оставшись со мной наедине, он сделал мне предложение стать его женой. В ответ я обрисовала ему всю нелепость нашего положения: я — неразведенная жена, он — неразведенный муж. Но Алексей Николаевич продолжал настаивать, заявил, что его решение куплено ценой глубоких переживаний, говорил, что его разрыв с семьей предрешен, и требовал моего ухода из семьи. Все же мы в этот раз ни до чего не договорились и в следующие дни еще неоднократно обсуждали наши радостные чувства и невеселые обстоятельства. Наконец, желая окончательно проверить чувства Алексея Николаевича к его семье и ко мне, я предложила, чтобы он с Юлией Васильевной совершил заграничную поездку».

Толстой послушался и уехал в Италию с Рожанской, но уже через месяц вернулся в Питер один. На этот раз прогонять его Софья Исааковна не стала, а ушла из дома сама, и их счастливый беззаконный роман удивительным образом показывает, как сильно переменилась русская жизнь с той поры, когда уходила от мужа графиня Толстая, урожденная Тургенева.

Любовники сняли дачу в финском местечке Лутахенде, где соседом их случайно оказался молодой и амбициозный литературный критик Корней Чуковский, с которым Толстого связывали в дальнейшем чрезвычайно прихотливые и непростые отношения, но пока что все было безоблачным, и Чуковский относился к молодой паре с чувством легкого превосходства и покровительства.

«Так же немощны были стихи, которые он напечатал в первом своем сборнике “Лирика”, за несколько месяцев до того, как поселился у нас в Лутахенде. Ничто не предвещало его блестящего литературного будущего, когда в начале 1908 года он уехал из Петербурга в Париж».

Перед отъездом художник Бакст сказал Толстому: «Из вас кроме ремесленника ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой. А Софья Исааковна пусть учится живописи».

По всей вероятности, душевное состояние человека, которому художники советовали заниматься литературой, а литераторы не советовали ничего, было не самым легким, но в той драматической ситуации проявилась замечательная способность нашего героя не падать духом, и за свое упорство и самообладание он был вознагражден. Пребывание Толстого в Париже оказалось не просто приятным или удачным, не только свадебным путешествием, каковым оно замышлялось, оно было тем счастливым билетом, который вытянул молодой граф и с этим билетом вошел в русскую литературу.

«Что за изумительный фейерверковый город Париж. Вся жизнь на улицах, на улицу вынесены произведения лучших художников, на улицах любят и творят… И люди живые, веселые, общительные…

Прозу пока я оставил, слишком рано для меня писать то, что требует спокойного созерцания и продумывания».

И в самом деле, какая проза, когда — «здесь все живет женщиной, говорит и кричит о красоте, о перьях, о разврате, о любви изощренной и мимолетной. Люди как цветы зацветают, чтобы любить, и хрупки и воздушны и ярки их сношения, грешные изысканные орхидеи француза и теплица, полная греховного их аромата — Париж».

Он впитывал в себя этот город, он ходил по нему опьяненный, молодой, красивый, талантливый брюхом русский барин, каких Париж перевидал немало за сто лет расцвета русского дворянства. Русский аристократ и пронзительной красоты любовница-еврейка («молодая черноглазая женщина типа восточных красавиц», — писал о ней Бунин, а о самом Толстом: «рослый и довольно красивый молодой человек») — они хорошо смотрелись и дополняли друг друга на этих улицах, в парках, театрах, ресторанах и кабаре, все было им интересно и подвластно, до всего они были жадны, наблюдательны, но кто из них талантливее, кто большего добьется в жизни, было покуда неясно, и любовь, влечение, страсть соперничали в их сердце с ревностью, но это не осложняло их отношений. Они были не только любовники, но и честолюбивые партнеры.

Позднее толстовское пребывание в Париже, да и весь «парижский» сезон русской литературы 1907–1908 годов стал легендой, и вот уже Георгий Иванов «вспоминал» в «Китайских тенях» с такой уверенностью, как будто сам при том присутствовал:

«В 1907 году в Париже русские начинающие поэты выпускали журнал “Сириус”. Журнал был тощий вроде нынешних сборников Союза молодых поэтов, поэты решительно никому не известны. Неведомая поэтесса А.Горенко печатала там стихи (…). Молодые поэты издавали этот журнал, как и полагается, в складчину. Каждую неделю члены “Сириуса” собирались в кафе, чтобы прочесть друг другу вновь написанное и обменяться мнениями на этот счет. Редко кто приходил на такое собрание без “свеженького” материала, и Гумилев, присяжный критик кружка, не успел “припечатать” все, что хотел.

Самым плодовитым из всех был один юноша с круглым бабьим лицом и довольно простоватого вида, хотя и с претензией на “артистичность”: бант, шевелюра… Он каждую неделю приносил не меньше двух рассказов и гору стихов. Считался он в кружке бесталанным, неудачником — критиковали его беспощадно. Он не унывал, приносил новое — его опять, еще пуще ругали. Звали этого упорного молодого человека граф А.Ник. Толстой».