Дмитрий Петров - Аксенов

— Не переживай, — успокоила Ксения, — обожги на огне, да и ешьте…

Нередко десятилетнего Васю ставили бригадиром в очереди. Такой серьезный был у него вид. Бригадир отмечал тех, кто отлучался — присмотреть за детьми или по другому какому делу. А очереди за хлебом в магазин номер 50 на углу улицы Гоголя — наискосок от Лядского садика — такие же, как и в «бакалейке» на углу улицы Жуковского — за сахаром, чаем, макаронами — стояли немереные. Их разбивали на «бригады», по 20–25 человек. Номера писали на ладони химическим карандашом. Бригадир всех переписывал, вел перекличку, следя, чтобы ушедшие возвращались в срок. И чтобы чужие не лезли. Замены не допускались. Впрочем, бывало, и сам Вася-«бригадир» бегал погреться, ставя вместо себя Галку…

А рядом стояли те, у кого не было карточек, прося у отоваренных довесочки — кусочки еды, добавленные к товару, чтобы вес сошелся с нормой. Кто-то пристроил к делу рыжего пса, и тот стоял у входа в хлебный магазин с протянутой лапой. Ему, говорят, хорошо подавали. А после — отравили. Конкуренты. Больно много собирал…

Нет, Аксеновы-Котельниковы не ели, как иные соседи, синие оладьи из картофельной шелухи, что жарились на сковородках, смазанных свечкой. Но дети были уверены: в те годы от дистрофии, а может быть, и от смерти, их спасли самоотверженность Ксении, Матильды и ленд-лизовское сало и яичный порошок.

А вот старшего брата Алексея — сына Евгении Гинзбург от первого брака, попавшего в Ленинграде в блокаду, а потом вывезенного из города, — спасти не удалось. Измученный голодом, он умер по дороге в Казань от дистрофии. Шел 1944 год. Евгения Гинзбург узнала о смерти сына на Колыме — из телеграммы матери: «Переживи. Сохрани себя ради Васи, ведь отца у него тоже нет» (тогда почти все считали, что Павел Васильевич погиб).

На мамины письма Василий отвечал кратко: «Всё хорошо, как у тебя?» Зато письма его теток — Ксении и Матильды — говорили ей о жизни сына куда больше, чем его депеши. Мама знала: в Казани для Васи делают всё, что могут, но сладить с ним непросто…

Выдержка, упорство и удивительная доброта Ксении — измученной женщины с необычайно голубыми глазами — были примером и для соседей, и для подселенных эвакуированных, и для ее родных и детей.

Вася потом вспоминал: он стоит в корыте, а Ксения трет его грязную ногу мочалкой. Отстраняется, как бы любуясь, и говорит: «Ну, вот сравни теперь ту и эту, какая же лучше?» И оба смеются. Но чтобы устроить эту домашнюю баню, она рубила сырые дрова. И дети, слыша ее натужные вздохи, отчего-то стыдились и — по одному — таскали к черной печке кривые поленья…

Некогда привычные жителям душ, ванну и канализацию к тому времени отключили, а канализационный колодец засыпали битым кирпичом. Всё — усердием калеки-управдома, хлебнувшего на фронте лиха и не умевшего взять в толк, как это так: «…тыщи людей гниют в землянках, а этим цацам теплый сортир подавай».

Вася тогда не думал о таких вещах. А гулял по Казани с однопартником Левкой Пастернаком — ну, то есть с Абкой Циперсоном из рассказа «Завтраки 1943 года».

Сдружили их книги. Отец Льва — известный в Казани врач — имел, как и Котельниковы, библиотеку, и когда на Карла Маркса всё было трижды перечитано, ребята стали брать книги в библиотеке радиокомитета, в школе и у товарищей. Левка не отказывал никогда…

Книги — книгами, а улица — улицей. Василий тогда «щеголял» в кирзовых сапогах, а учебники носил в полевой сумке. Гордился — эти вещи делали его похожим частью на офицера, а частью — на дворового удальца…

Репрессии миновали семью Пастернак, но жили они скромно. Случалось, чтобы заработать на маленькие радости, Левка брал ваксу, щетку, бархотку и отправлялся на улицу чистить обувь, а Вася стоял рядом, нахваливая его работу, — делал приятелю рекламу.

Порой, спрятав портфели, они «солили» уроки, отправляясь в кино «Электро» на улице Баумана, где работала микшером знакомая Левиной мамы тетя Фира, пускавшая их без билетов. Они пересмотрели всё. Очень уважали картину про Беломорканал, на которую детей не пускали, чтобы не воспринимали блатные нравы. Но тетя Фира работала не каждый день. А в кино хотелось. А денег не было. Как-то Левка предложил: попросим у прохожих. Вася возмутился: «Ты что, как можно попрошайничать?» Их услышал какой-то военный и дал три рубля. Три рубля! Сокровище Монте-Кристо! Их хватило и на кино, и на мороженое в Особторге, где всё было в десять раз дороже.

Тетя Ксения не любила Левку Пастернака… Вечно он выдумывал каверзы. То подбивал приятеля школу прогулять, то в футбол поиграть вместо домашней работы, то на реку податься… А после недели прогулов принести в школу подделанную записку якобы от Матильды: болел, мол, Аксенов Василий, лежал с температурой.

— Ты, Васька, в большую беду можешь вляпаться! — предупреждала племянника Ксения.

И начинала провожать его в школу. Он, как мог, противился, но не тут то было — Ксения и Матильда стояли на своем.

— Помни про школу! Только с ней станешь человеком! Как ты встретишь отца и мать своих? — вопрошали они. — Как в глаза им посмотришь? Короче так: или сам будешь в школу ходить, или будем отводить.

Вообразите, что за буря бушевала в душе своенравного и упрямого подростка. Это своенравие и пугало родных. Время было тяжелое. Страна отходила от войны. Казань кишела шпаной. И мысль, что Василий свяжется с дурной компанией, повергала близких в ужас. А когда Васька и Левка загремели в милицию — ужас перерос в панику…

Как-то Лев раздобыл контрамарки в цирк и предложил по-быстрому продать их. Типа, загоним билетики и — в киношку. Тут надо сказать, что близкие Василия Павловича вспоминают о нем как о юноше совсем не «деловом». Ему и в голову не пришла бы такая затея. Однако ж в том, чтобы рубль-другой наварить вместе с товарищем, он ничего дурного не видел. Ну, стало быть, и вышло с ним в точности то, что происходит в назидательных фильмах с «неделовыми» детьми из приличных семей, связавшимися с дурной компанией: не успели Васька и Левка продать и пары билетов, как их «почикала ментура». Почикала, но отпустила — со шпаной не могли управиться, а тут интеллигенты…

Были у Василия и другие приятели… Боря Майофис, Рустем Кутуй, Серега Холмский, Славка Ульрих, братья Яковлевы. И «рыжий с того двора» — Толик Егоров, что днями сидел на старой дворовой липе, воображая себя матросом фрегата Дюмон-Дюрвиля, а влепив хоккейным мячом игравшей в лапту девочке Асе (на самом деле — Эсе, Эсмиральде Кутуевой — дочери писателя Аделя Кутуя), послал ей записку: «Аська, я тебе влепил, потому что нечего задирать ноги. Ты пионерка, и тебе это не к лицу, крошка Мэри. Завтра буду весь день в овраге, в парке ТПИ, вход с Подлужной. Если тебе больно, можешь мне влепить там чем хочешь, даже кирпичом. Май 1744. Борт „Астролябии“».