Оксана Балазанова - 10 гениев живописи

Родители хотя и не сразу, но тоже узнали об этой выходке сына. Встревоженный пастор Ван Гог стал говорить об учреждении опеки над старшим сыном по причине его явной невменяемости. Тео сообщил брату об этой идее отца в июне 1882 года. Винсента это не слишком напугало. Он был достаточно образован, чтобы понимать – учредить опеку не так-то легко. И даже не слишком обиделся, потому что понимал, что с точки зрения такой благочестивой семьи его поступок, конечно, попахивает легким безумием. В письме к Тео Винсент высказал следующее: жаль, мол, что у него нет отчего дома и семьи, как ему хотелось, чтобы отец проявил немного понимания и терпимости, но в его семье все раздувают до крайности и спешат осудить, не вдаваясь в подробности.

Тео в очередной раз попытался примирить враждующие стороны. Из письма брата он знал подробности и смог представить родителям историю с Христиной как подвиг жалости и великодушия, что соответствовало истине. Пастор Ван Гог не зря пользовался уважением в округе – его проповеди, если и не отличались большим красноречием, но шли от души – и он первый сделал шаг к примирению. А когда Винсент заболел (ирония судьбы – неприятной болезнью его наградила любимая женщина) и попал в больницу, родители немедленно собрали ему посылку. Винсент был тронут до глубины души. Распри были забыты, о ссоре больше никто не вспоминал.

А вот Тео не одобрял поведение брата. Он любил Винсента, но не Христину. Младший брат не скрывал, что считает ее интриганкой, способной обмануть доверчивого Винсента, утверждал, что рано или поздно она окажется «ядром на ноге каторжника». Между прочим, не надо забывать, что теперь на деньги Тео должна была жить целая семья. Тео деликатно не стал об этом напоминать, но очень просил, чтобы Винсент хотя бы не спешил с заключением брака.

Наверное, в глубине души Винсент признавал его правоту, потому что быстро согласился на компромисс – повременить с бракосочетанием, пока не станет независимым, хотя до этого он готов был жениться немедленно. Надо помнить, что для Винсента важны были не только деньги Тео, но и его одобрение. Он расписывал, как Христина помогает ему, выступая в качестве модели, говорил о ее привязанности к нему. Рисовал умилительный образ любящей матери, склоненной над колыбелью. Это был первый и последний раз, когда он жил почти нормальной семейной жизнью…

В этот период ему решил нанести визит Терстех. «Что означают эта женщина и этот ребенок? С ума ты сошел, что ли?» Его посещение не только не образумило, но и вызвало раздражение – кто же любит развенчивание иллюзий? Приезжал, чтобы убедиться собственными глазами, и Тео. Он был более деликатен, но во мнении о Христине только укрепился. В их письмах по обоюдной договоренности исчезли упоминания об этой женщине. Винсент только иногда с умилением писал о малыше.

Но по иронии судьбы, с Тео вскоре произошла похожая история. В Париже, где он работал, Тео встретил одинокую больную молодую женщину по имени Мари. Он тоже начал о ней заботиться и раздумывать – жениться или нет. В его случае обошлось без особых сплетен. До поры до времени о существовании Мари знал только брат. Наконец Тео решился попросить совета у родителей. Те, разумеется, не одобрили эту идею. Брак остался неофициальным и существовал, похоже, очень недолго.

Когда Винсент узнал о Мари, он вновь стал писать Тео о Христине. К этому моменту налет романтики окончательно исчез. Христина была ленива, неопрятна, тяготилась бедностью. Жили они очень скромно. Ведь Винсент по-прежнему ничего не зарабатывал, и 100 франков, которые присылал Тео, надо было делить на всю семью. Поэтому в его письмах не только высказывается заочное нежное сочувствие к Мари, но советы брату хорошенько проверить свои чувства, прежде чем жениться. И трогательные сентенции о том, что не стоит бросать вызов обществу, если можно этого избежать.

В этой ситуации Тео было не так трудно с точки зрения общественной морали, как Винсенту, поскольку он жил в Париже. Живи Винсент в среде парижской богемы, он, возможно, был бы более счастлив. Но в Гааге верх держала чопорная мораль, диктующая общепринятые правила добропорядочных отношений. Ван Гог практически ни с кем не общался. С ним поддерживали отношения только несколько таких же, как он, непризнанных художников – Ван дер Вееле, Брейтнер, Де Бок. А остальные обходили десятой дорогой. Его влиятельные родственники – дядя Кор и дядя Сент – старались пореже вспоминать о нем.

И, тем не менее, Ван Гог работал, работал и работал. В те годы ему казалось, что он будет рисовальщиком и графиком, а не живописцем. Правда, в 1882 году Винсент нарисовал несколько довольно удачных картин маслом – красочный и эмоциональный «Лес осенью» и «Берег моря в Схевенингене». Он сам удивился, как неожиданно хорошо у него получилось. «Никто не догадается, что это первые в моей жизни этюды маслом… Когда я пишу, я чувствую, как от работы с цветом у меня появляются чувства, которыми я прежде не обладал, – широта и сила».

Но живописью он не может заняться хотя бы потому, что у него нет денег на краски. А кроме того, Ван Гог видел себя в роли этакого мессии – только на этот раз он хотел нести в народ искусство. У него были планы создать серию, посвященную народной жизни. Ему казалось, что это лучше делать в графике. Он неустанно делал наброски на улицах, на рынках, в порту. На его зарисовках – разгрузка в порту, рабочая столовая, зал вокзала, копка картофеля, сцены из богадельни (рисунки «женщины-сироты» и «мужчины-сироты»), раздача супа в работных домах. Когда он держал в руках карандаш, то забывал о собственных проблемах.

В это время ему очень нравились работы английских художников: Херкомера, Филдса, Холла, сотрудничавших с журналом «Графика». Эта «диккенсовская школа» отвечала душевным порывам Винсента. В течение двух лет жизни в Гааге он собирал и изучал гравюры англичан. Винсент завязал переписку с Ван Раппардом из Утрехта, который тоже хотел посвятить себя изображению народной жизни. Они интенсивно обменивались впечатлениями, репродукциями, эстампами. Хотя катастрофически не хватало денег, Ван Гог купил на книжном аукционе комплект старых номеров «Графики» за первую половину 70-х годов. Правда, они достались ему недорого, поскольку он был единственный, кто ими заинтересовался. Никого, кроме Винсента, не привела в восторг «Лондонская ночлежка», «Ирландские эмигранты», «Забастовка горняков».

Он ценил и некоторых французских графиков: Гаварни, Монье и Домье, но считал их излишне язвительными и сатиричными, в то время как у англичан он находил «благородное серьезное настроение».

По мере изучения этого направления Ван Гог пришел к печальному выводу, что настоящие мастера народного жанра сходят со сцены, а смены не видно. Милле и Домье уже нет на свете, Израэльс стар. Ван Гог жалел, что десять лет назад, когда он был в Лондоне, он занимался теологическим бредом вместо искусства. А теперь даже любимый журнал «Графика» печатал серию «Типы женской красоты» вместо народных картинок. Винсент понял, что на смену нравственному величию приходит величие материальное. «Сейчас имеет место то, что Золя именует "триумфом посредственности"».