Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

...Он отбросил в ноги Александра Владимировича одеяло, глянул, помял живот, молча, поспешно покинул палату, вернулся очень скоро, уже в халате, с какими-то похожими на длинные спицы палочками с ватой на концах, в нескольких местах, как мне показалось, «проткнул» живот больному, опять же молча, торопливо вышел из палаты, спустя минуту подъехала каталка - в перевязочную! А из перевязочной срочно в операционную - разошлись швы... Я не медик, и несколько следующих фраз, возможно, прозвучат, с позиций медицины, ужасающе неграмотно. Но суть не в этом: у Соболева не только разошлись швы. Когда все повязки сняли и обнажился шов, вернее то, что должно было быть швом, края разреза - операционного - развалились в стороны, да еще пораженные гангреной! За многие уже дни не происходило срастания, соединения краев раны, и они загноились: пришлось уже под наркозом срезать с обеих сторон - по полоске... Организм, лишенный адреналина по вине врачей, отказывался принять предусмотренное природой состояние, нанесенная травма была воспринята им без последующего отпора, без ответной реакции. Организм капитулировал. Тихая, продолжительная, внешне незаметная агония.

Это я узнала много позже. А пока сидела в палате в полнейшем неведении. Ни о чем не думала. В голове было пусто, я ждала... Чего? Сама не знала. Не знала, что случилось. Александра Владимировича отвезли в перевязочную и не привезли обратно - это все, что мне было известно. Дежурная медсестра в перевязочной коротко бросила: «Его подняли на третий этаж - в операционную». Я вернулась в палату. Что я могла делать кроме того, что сидеть и ждать? Бежать в операционную? Зачем? Подсознание говорило: у тебя сейчас те же права, что у собаки на привязи, которую негодяй по своей прихоти иногда истязает. Помню, что села на табуретку возле койки Александра Владимировича. Идти - некуда. Что-то узнать - не у кого. Ночная больничная тишина. Помню, что со страхом смотрела на закрытую дверь палаты. Меня мучила мысль: если она начнет двигаться и уходить во тьму коридора, то в открывшемся проеме возникнет в каком-то жутком, огромном, мутно-черном бесформенном образе весть о смерти. Да, в черно-мутном, колеблющемся, точно наполненный воздухом черный гигантский мешок... Пресеклось дыхание - вот-вот упаду...

Но прежде чем наконец отворилась дверь, послышался шум подъезжающей каталки. В верхней части двустворчатой двери показалась рука, щелкнул замок второй половины, обе створки распахнулись. Двое рослых мужчин в белых халатах остановили каталку возле койки Александра Владимировича, молча взяв его, скованного наркотическим сном, один за плечи, другой за ноги, сбросили, да, сбросили, что меня тогда поразило, словно куль с песком или солью, на койку. Не иначе как были уверены, что швыряют полутруп. Повернули его голову на правый бок, все это не проронив ни слова, сунули между щекой и одеялом первую подвернувшуюся под руку пеленку, приказали: «Тряпку менять, его будет рвать». С сим и оставили меня одну. Доктор С.? Нет, он ко мне не спустился. В борьбе - была ли она? - двух чувств неприязнь одолела милосердие. А мне бы очень хотелось думать, что ему было стыдно, что он казнил себя за неправоту. Ведь не прояви я настойчивости, то к утру... Лучше не говорить, что принесло бы следующее утро...

...Я меняла у не приходившего в сознание Александра Владимировича большие платки под щекой (хорошо, что много захватила из дома), тут же, в находящейся рядом туалетной комнате наскоро простирывала их горячей водой, вешала сушить на батарею под окном палаты. Бдела, оцепеневшая и отупевшая от новой беды, неопределенности, отчаяния. А может быть, и хорошо, что отупела? Может быть, независимо от разума сработали те самые подсознательные функции организма, отключили чувствительность, остроту восприятия?

Дважды за эту кошмарную ночь приходили в палату какие-то врачи (по одному), молча смотрели, молча уходили.

Они видели - не слепые, - в каком я состоянии, видели, что я без пяти минут старуха. И тоже - ни слова поддержки, надежды, ободрения. Дежурные истуканы. Не умеющие жалеть, не ведающие жалости. Как они врачевали?!

Наутро пришел хирург С., озабоченный, как всегда суховатый. Ни слова о вчерашнем. Я вышла из палаты, поджидала у двери, чтобы хоть что-то узнать. Обрадовал: «Теперь надо ждать перитонит, пневмонию и...» какую-то третью напасть, я забыла. Кажется, пролежни. Перитонит ждать потому, что в живот выливалась кровь, пневмонию - потому, что спустя восемь дней после операции под общим наркозом полуживому человек)' сделали вторую, тоже под общим наркозом. Не названное вслух, тайное, нераскрытое преступление врачей, нет, не вторичная операция - тут я их действиям не судья, но предшествующее тому пренебрежение своими обязанностями, профессиональная безграмотность плюс нарушение профессиональной этики - война с больным - и ущербное гражданское сознание.

Да, теперь об этом можно рассуждать, все расставить по полочкам, на все наклеить ярлычки. А в то время?!

- Сколько ждать? - едва выговорила я. чувствуя, что кровь отлила от лица.

- Дня четыре... пять. - бросил С.. не останавливаясь.

Ну, что, скажите, помешало ему задержаться, глянуть участливо, прибавить: «Да вы не отчаивайтесь!.. Сделаем, что сможем, и даже больше».

Или то же по смыслу, но другими словами. Для определения поступка С. можно подобрать целый ряд слов: невоспитанность. черствость, озлобленность и пр. Но что общего это имеет с именем и долгом врача, с его обязанностью лечить, в том числе и словом?

«Четыре... пять дней». Не было, казалось, им конца. Я не отходила от постели Александра Владимировича почти ни на минуту, вглядывалась, замирала, «замечая» на его лице признаки тех роковых послеоперационных болезней, которые в его состоянии означали конец... Ночи без сна. без возможности передохнуть днем у постели угасающего мужа - я качалась на ходу, сама это замечала... А врачи? Хотя бы из приличия, хотя бы, как чужие на улице, предложили мне какую-то таблетку, что ли... Вы что-нибудь понимаете? Я - нет.

В ожидании перитонита, пневмонии и еще чего-то обнадеживающего послеоперационные осложнения у Александра Владимировича принимали новые обличья: ежедневно, после десяти-одиннадцати вечера повторялись приступы удушья, он хрипел, закинув голову, закатив глава, дышал часто, прерывисто, не отвечал на мои вопросы. В панике я бросалась на поиски дежурного врача, дежурной сестры. С таким же успехом можно было носиться по просторам какой-нибудь необитаемой местности или пустыне. По очереди дергала ручки всех дверей в своем и смежных коридорах. Так «экспериментально», «методом исключения» обнаруживала ночное убежище медсестер. Нашим временным пристанищем было по-своему уникальное больничное отделение - без известного больным сестринского ночного поста. Мое появление - человека неприятного, противного, с просьбами - всегда было, разумеется, некстати: я смела мешать сестрам приятно проводить время - болтать, смеяться, пить чай, закусывать в дружеском кругу. Поверьте, я и впрямь чувствовала себя виноватой. При виде меня они замолкали, становились угрюмыми, одна из них нехотя поднималась и не спеша шла за дежурным врачом. А я опрометью неслась по коридорам к задыхающемуся — живому ли?! — Александру Владимировичу. Проходило не менее десяти-пятнадцати минут между поданным мной сигналом тревоги и появлением неизменно хмурого врача, частенько с заспанной физиономией. Значит, и здесь я нарушала покой, и здесь чувствовала себя очень виноватой. Разбуженный Гиппократ с недоумением взирал на задыхающегося больного, озадаченно задумывался. Молчал. Похоже было, что он не знает, как поступить, чем облегчить состояние больного. То, что я скажу дальше, честное слово, правда, мне не до того было тогда, чтобы набивать себе цену, равно как и теперь такой цели не ставлю: я - подчеркиваю для того, чтобы показать профессиональное убожество врача, - просила сделать Александру Владимировичу укол, успокаивающий. Появлялся шприц. На полтора-два часа удушье прекращалось, а потом... потом я вновь бежала по тому же маршруту.