Эммануэль Каррер - Лимонов

Когда этот фильм шел по французскому телевидению, я его не видел, но знаю, что сразу пошел слух, будто Лимонов расстреливает прохожих на улицах Сараево. Когда пятнадцать лет спустя я спросил его об этом, он пожал плечами и сказал: нет, в прохожих он не стрелял. Да, в направлении города, но в пустоту, в белый свет, как в копеечку.

Когда внимательно смотришь эти кадры, то становится ясно, что он говорит правду. На общем плане в начале эпизода видно, что сцена разворачивается на позициях достаточно удаленных, откуда можно вести по городу огонь из минометов, но снайперы, чтобы стрелять по прохожим, должны располагаться ниже. Однако за кадром, где Лимонов опустошает магазин своего пулемета, следует другой, на котором город внезапно становится виден с более близкого расстояния, и эта разница в масштабе, представляемая как обратная точка при съемке, выглядит подозрительно. Получается, что вопрос о том, стал бы Лимонов стрелять по живым людям и делал ли он это когда-нибудь, остается открытым. Бесспорно одно: эти кадры и слухи, гулявшие вокруг них, в глазах его парижских друзей придали Лимонову с его реноме обаятельного авантюриста, новый оттенок – без пяти минут военного преступника. Могу сказать еще вот что: когда я попросил Павла Павликовского прислать мне DVD с его фильмом, Serbian Epics умерили мой пыл настолько, что я забросил эту книгу и не притрагивался к ней больше года. И не потому, что мой герой показан там в момент совершения преступления – ничего такого из фильма не следует, а потому, что он там попросту смешон. Маленький мальчик, старательно изображающий из себя крутого парня. Жан Атцфельд составил свою классификацию помешанных на войне: таких, как Эдуард, он презрительно именует Микки .

О пребывании Эдуарда в Сараево рассказывают и еще одну неприятную историю. В Пале, в ресторане под названием Kon-Tiki, он принимал участие в офицерской пирушке, где гости произносят тосты и ведут себя как гусары времен Лермонтова. На небольшой сцене – скрипач, развлекающий компанию: пленный мусульманин. В какой-то момент пирующие затягивают одну из песен четников, где говорится о том, что дома турок должны быть сожжены, и, смеха ради, заставляют скрипача им подыгрывать. Лимонов – по крайней мере, он так рассказывает – находит шутку не очень остроумной и, чтобы поддержать скрипача, подносит ему стакан ракии , что-то вроде местной сивухи. Музыкант сухо отвечает, что его религия запрещает ему пить. Смущенный этой неловкостью, Лимонов собирается отойти, но один из сербов, слышавший их разговор, вмешивается: «Сделай то, что тебя просит мой русский друг! Пей! Пей же, турецкая собака!»

Вы видите эту сцену? Она отвратительна.

Остаток вечера Лимонов чувствует на себе тяжелый взгляд скрипача. Тот расценил оплошность Эдуарда как намеренную попытку его унизить, и если он еще мог понять подобное отношение со стороны сербов, которые были его врагами и с кем он, случись им поменяться ролями, обошелся бы так же, то со стороны иностранца подобная выходка казалась ему непростительной. Эдуард же чувствует себя настолько неловко, что через какое-то время возвращается к скрипачу, чтобы все объяснить и оправдаться, но тот холодно пресекает эти попытки: «Я тебя ненавижу. Ты понимаешь? Я тебя ненавижу». На что Эдуард отвечает: «О'кей. Я свободен, а ты – в плену. Я не могу с тобой драться. Значит, мне остается только смириться. Ты выиграл».

Что можно сказать об этой истории? На первый взгляд она похожа на правду, и, возможно, все было именно так, как говорит Эдуард: ведь он вполне мог бы вообще ничего не рассказывать. Но здесь все сложнее. Дело в том, что впервые эта история прозвучала в изложении одного из свидетелей, венгерского фотографа, подавшего ее как свидетельство гнусной жестокости Лимонова. Теперь она широко известна. Если поискать сведения о Лимонове в Google, то вы ее там найдете. То есть Эдуард был вынужден дать свою версию событий, и, возможно, упомянутая оплошность, вылившаяся в крайне неприятное недоразумение, показалась ему самым правдоподобным объяснением, чтобы прикрыть совершенную в угаре веселого застолья низость, которой он сейчас стыдится, и с полным на то основанием.

Все последние месяцы своей жизни Сахаров устало повторял Горбачеву одно и то же: «Выбор прост, Михаил Сергеевич. Либо вы встанете на сторону демократов, о которых вам известно, что они правы, либо вы останетесь с консерваторами, о которых вам известно не только то, что они не правы, но и то, что они вас предадут. Тянуть время бессмысленно». «Да-да, Андрей Дмитриевич, – вздыхал Горбачев, раздраженный тем, что, согласно опросам общественного мнения, Сахаров был самым популярным человеком в стране. – Все это очень хорошо, но самой актуальной проблемой остается реформа партии». «Вовсе нет, – дребезжащим голосом возражал академик. – Проблема не в том, чтобы реформировать партию, а в том, чтобы ее ликвидировать. Это первое условие, чтобы политическая жизнь в стране стала нормальной».

Когда Горбачеву говорили подобные вещи, он переставал слушать собеседника. Ведь речь шла о партии… И снова обращался к тактике политического лавирования, пытаясь удовлетворить всех: сегодня он изображал из себя папу, завтра – Лютера, и в конечном счете его начинали ненавидеть все – и демократы, и консерваторы.

Политические критерии и определения, принятые в Европе, плохо переносятся на Россию, насчет политики правой и левой там царит полная неразбериха, однако базовые понятия вполне соотносятся с происходящим. Демократы стремились к демократии, а консерваторы хотели удержать власть. Первые – по большей части горожане, чаще всего молодые, в основном интеллигенция, – вначале Горбачева обожали, но он остановился на полпути, и они были разочарованы. На первомайской демонстрации 1990 года на Красной площади его фактически освистали. Теперь это стало возможно, и было горько видеть, как человек, которому его народ был обязан своей свободой, терпел оскорбления, которые еще недавно так хотелось, хотя и безо всякой надежды, бросить в лицо Брежневу и его клике: КПСС на свалку и Генсека туда же!

Но эта категория недовольных была не самой опасной. Когда на похоронах Сахарова один молодой человек сравнил усопшего с Оби-Ван Кеноби, а Горбачева с неловким Йодой, кто-то из журналистов спросил, кто же в таком случае Дарт Вейдер, и тот ответил, что, к сожалению, претендентов более чем достаточно. В самом деле, hard-liners – так англосаксы, когда они не склонны шутить, называют консерваторов, – кишмя кишели и в Политбюро, и в военно-промышленном комплексе. Но, в соответствии с великой советской традицией, все они были напрочь лишены обаяния, чем и объясняется успех у прессы актера на второстепенных ролях, ныне почти забытого, – полковника Виктора Алксниса.