Эммануэль Каррер - Лимонов

И вот что она мне сказала: «Вы знаете, что я знакома со многими писателями, особенно русскими. Можно сказать, что я знаю их всех. Так вот: единственный хороший человек среди них, по-настоящему порядочный, – это Лимонов. Really, he is one of the most decent men I have met in my life» [48].

В ее устах слово decent носило тот смысл, который придавал ему Джордж Оруэлл, говоривший о common decency как о высшей добродетели, которая – подчеркивал он – более распространена среди простых людей, нежели в привилегированных слоях общества, крайне редко встречается у интеллектуалов и представляет собой смесь порядочности и здравого смысла, нелюбви к высоким словам и уважения к слову данному, трезвого взгляда на жизнь и внимания к окружающим. Все так, но, даже веря Ольге, мне трудно представить себе Эдуарда в ореоле таких достоинств в тот момент, когда он пускает пулеметные очереди по Сараево или якшается с сомнительными личностями вроде полковника Алксниса (могу вас успокоить: Ольге это тоже было трудно). Но в определенные периоды жизни – да, я с ней соглашусь, и тюрьма была как раз одним из таких периодов. Возможно даже, это был апофеоз его судьбы, когда он оказался ближе всего к тому, к чему стремился всегда с отвагой мужчины и упрямством ребенка: предстать в образе героя, человека, по-настоящему великого.

Его сокамерники – в основном уголовники, получившие большие сроки за тяжкие преступления. Большинство осуждено по статье 162: убийство с отягчающими обстоятельствами, и Эдуард, который всегда уважал бандитов, гордится тем, что и они его уважают. Ему импонирует, что они воспринимают его партию не как компанию юных идеалистов, а как банду («У тебя семь тысяч пацанов? Ё-мое!»). Он гордится, что его называют если не Бен-Ладеном, то Пахан-Лимоном. Но настоящую эйфорию вызывает у него тот факт, что один из крестных отцов, как бы между прочим, поинтересовался (словно предлагая ему баллотироваться в академики), не хочет ли Эдуард стать членом братства воров в законе – аристократии преступного мира, которой он так восхищался в юности. Все это меня нисколько не удивляет, но что произвело на меня впечатление – и что возвращает нас к сказанному Ольгой, – так это то, что во всех трех книгах, посвященных тюремному периоду, Эдуард гораздо меньше говорит о себе, чем о других. Он, эгоцентрист и нарцисс, забыв о себе, любимом, и не принимая красивых поз, с искренним интересом описывает обстоятельства, приведшие его сокамерников туда, где они находятся.

Некоторые ему говорят: «Ты – писатель, ты должен написать про меня». И он, без долгих уговоров, садится писать, наполняя свои книги десятками таких мини-романов. Есть там, к примеру, сага о банде города Энгельс: восемь мафиози собирали дань с этого крупного промышленного центра, предусмотрительно нейтрализовав потенциальных конкурентов и правоохранителей, за что впоследствии и схлопотали сроки от двадцати двух лет до пожизненного. Есть очень грустный рассказ про одного зэка, который, ожидая скорого освобождения, доставал всех вокруг нудными рассказами о том, как он поедет к невесте, но накануне великого дня получил от нее письмо, где говорилось, что она вышла за другого. Всячески утешая беднягу, Эдуард не может не думать о себе и Насте. Есть жуткая история о двух братьях, изнасиловавших и убивших одиннадцатилетнюю девочку. Провинциальные подростки, один из которых умственно отсталый, жили рядом с ним, и он чувствовал исходящий от них запах нищеты и позора – запах сексуальных преступлений. Находясь под впечатлением от содеянного ими, он нарисовал картину того: «два очень молодых одиноких самца разломали на части тонкую изящную куклу одиннадцати лет, не умея с нею обращаться». Один из них, накануне перевода из Саратова в лагерь с особо строгим режимом, где ему суждено было провести остаток жизни, шепнул на прощанье: «Удачи тебе, Эдик», и наш герой был не просто взволнован, он был потрясен. Это фактически предсмертное напутствие произвело на него неизгладимое впечатление.

«Много их, – пишет он, – сильных, веселых и злых, убивавших людей, прошло мимо меня, чтобы быть замученными государством… Кто я? Лишь брат их, мужичок в тулупчике, несомый тюремными ветрами».

Это правда, он их не судит. Иллюзий у него нет, как нет и сострадания, но он относится к ним со вниманием и любопытством и, при случае, охотно помогает. По-свойски. И всегда кстати. Мне вспоминается мой друг – судья Этьен Ригаль. Самым большим комплиментом в его устах было сказать о ком-то: он там, где ему следует быть. Но если есть в мире кто-то, о ком я остерегся бы говорить такое, так это именно Лимонов: несмотря на все свое мужество и жизненную энергию, он, как мне кажется, редко находился там, где следовало. За исключением того периода, когда сидел за решеткой. В тюрьме он всегда оказывался там, где нужно. И чувствовал это.

И еще одна цитата, которая мне очень нравится: «Я из тех людей, которые нигде не пропадут. Я это много раз проверял. Ко мне люди идут, и я к ним. Само собой получается».

Один из тех, с кем он прекрасно находит общий язык, – некто Паша Рыбкин. Десять из своих тридцати лет этот великан с бритым черепом провел на зоне и, как он сам цветисто объясняет, «живя среди преступлений, словно в лесу среди деревьев». Это не мешает ему быть человеком веселого нрава, смирным, истово верующим христианином с уклоном в восточный аскетизм. И зимой и летом, даже когда температура в камере опускается ниже нуля, Паша ходит в майке и хлопчатобумажных штанах; кроме того, он не ест мяса, вместо чая пьет кипяток и делает умопомрачительную гимнастику по системе йогов. Мало кто знает, но в России огромное количество людей – из разных слоев общества – занимаются йогой: она там гораздо популярнее, чем в Калифорнии. Паша довольно быстро понял, что «Эдуард Вениаминович» – человек незаурядный. «Таких людей, как вы, больше нет, во всяком случае, я не встречал», – объявил он и стал учить Эдуарда медитировать.

Те, кто никогда этим не занимался, не представляют, насколько это на самом деле просто: научиться можно за пять минут. Садишься в позу лотоса, держишь спину как можно прямее, вытягивая и напрягая позвоночник от копчика до затылка, закрываешь глаза и сосредотачиваешь все внимание на дыхании. Вдох, выдох. И все. Главная сложность заключается именно в простоте процедуры. Поэтому начинающие обычно слишком стараются, пытаясь изгнать мысли. Однако быстро замечают, что вообще их изгнать не получится: мысли продолжают свой бег по кругу, но постепенно ты начинаешь обращать на них все меньше внимания. Дыхание заметно ускоряется. Идея состоит в том, чтобы следить за ним, не пытаясь изменить его ритм, и это тоже очень сложно, почти невозможно, но с опытом начинает чуть-чуть получаться, и это «чуть-чуть» – просто великолепно. Проявляется горизонт покоя. Если же, по какой-то причине, мозг продолжает лихорадить, то и это не страшно: ты наблюдаешь за его тревожной пульсацией, различаешь зоны беспокойства, всплески судорожной активности и, глядя на них стороны, как бы отдаляешься и выходишь из-под их власти. Лично я медитирую уже много лет. Говорить об этом не люблю, потому что меня раздражают рассуждения на тему new age , философии дзен и прочих модных сюжетов, но сама медитация так эффективна, так благотворна, что я никак не могу понять, почему этим еще не занялись все поголовно. Один из друзей недавно в моем присутствии прошелся на счет кинорежиссера Дэвида Линча, сказав, что у того полностью поехала крыша, поскольку он не может говорить ни о чем, кроме медитации, и намерен убедить правительство включить ее в программу начальной школы. Тогда я промолчал, но для меня очевидно, что крыша едет у моего приятеля, а Дэвид Линч – в полном порядке.