Эммануэль Каррер - Лимонов

А потом ты спускаешься. Пережив за одно мгновение и расцвет мироздания, и его крах, ты снова падаешь в обычное течение времени. И тебя поджидает твой постылый хомут: желания и тоска. И ты спрашиваешь себя: «Зачем я здесь?» Можно, как Эрве, все последующие тридцать лет, задумчиво прислушиваться к отголоскам своего несравненного опыта. А можно, как Эдуард, вернуться в свой барак, лечь на койку и записать в тетрадь следующее:

«Этого я от себя ожидал. Я так и думал, что доиграюсь с огнем, дойду однажды до того, что воспарю над вертухаями, дубаками, супами и кашами и что неволя, что воля будут мне единым временем… Я достаточно снабжен уменьями, чтобы превратить наказание в удовольствие. Такой, как я, наверное (это предстоит еще выяснить опытным путем), может получить наслаждение и от смерти. Во всяком случае, я точно сорвался с цепи, сорвался, и что со мной сделаешь. Меня не вернуть к обычным эмоциям человека».

Этот деликатный эпизод я писал у Эрве, в Швейцарии, в шале, где мы встречались дважды в год, чтобы побродить по горам Вале. В библиотеке мне попался сборник статей о Юлиусе Эволе. Если говорить коротко, Эвола был итальянским фашистом и весьма известным мыслителем с уклоном в буддизм и ницшеанство, что делало его любимым героем поклонников интеллектуального фашизма в стиле Дугина. Среди традиционалистского интеллектуального хлама, каким был набит этот сборник, я откопал великолепный текст Маргерит Юрсенар. Там нашелся фрагмент, который меня поразил, и я не мог не поделиться находкой с Эдуардом:

«Любая трата сил, накопленных за счет умственной дисциплины, на алчность, гордыню и стремление к могуществу, не уничтожает эти силы, но ipso facto [49]возвращает их в мир, где всякое действие сковывает и всякий избыток силы оборачивается против его владельца. ‹…› Ведь очевидно, что барон Эвола, прекрасно знавший великую традицию тантризма, и не помышлял о том, чтобы запастись тайным оружием тибетских лам: кинжалом-чтобы-убить-свое-я».

Эдуарда вызвали к начальнику колонии. Для зэка это плохой знак. Начальника (или Хозяина) он видел только однажды, в день своего приезда, и предпочел бы этим ограничиться. Но на сей раз этот человек, известный своей черствостью, был вежлив и сообщил ему о прибытии очередной делегации, которым так любят показывать его колонию. Один из членов делегации – советник президента по правам человека Анатолий Приставкин – выразил желание побеседовать с заключенным Савенко. Заключенный Савенко не возражает?

Заключенный Савенко оторопел. Во-первых, потому, что кто-то интересуется его мнением: у зэка не спрашивают, возражает он или нет, его дело – пореже разевать варежку. К тому же ему не понятно, чего от него хочет этот Приставкин. Чиновник от культуры, стойкий горбачевец. Эдуарду как-то пришлось ему оппонировать на одной из дискуссий о преступлениях коммунистического режима. Они там чуть не подрались: Эдуард обозвал Приставкина предателем, которого подкупили, а тот, позже, не упустил случая заклеймить его как фашиста, написав в «Литературной газете»: «Пусть сидит за решеткой, там ему самое место».

У Эдуарда есть все основания опасаться и этого типа, и того, что их приватный разговор ухудшит его положение в колонии. Однако он соглашается, и в назначенный день его приводят в помещение, примыкающее к кабинету Хозяина, где уже томятся человек десять специально отобранных зэков, тщательно выбритых и чисто одетых. Они молча ждут, избегая глядеть друг на друга: всем явно не по себе. Наконец появляются члены делегации: по цвету их лиц видно, что обед сопровождался обильными возлияниями. С полчаса они беседуют с заключенными, интересуясь, нет ли жалоб и довольны ли те условиями содержания. В душе Эдуард негодует: неужели они такие идиоты, неужели не понимают, что заключенный, в присутствии начальства, никогда не рискнет пожаловаться, потому что прекрасно знает, что его ждет, как только заезжие гости покинут колонию? Он незаметно наблюдает за Приставкиным, тот незаметно наблюдает за ним. Со времени их последней встречи Приставкин облысел, растолстел, лицо приняло красноватый оттенок. «Жизнь авантюриста заставляет держаться в тонусе, – думает не потерявший юношеской стройности Эдуард, – а чиновникам в их мягких креслах форму сохранять труднее». Наконец Приставкин говорит начальнику – довольно громко, так что слышно всем, – что он хотел бы поговорить наедине с заключенным Лимоновым.

– Савенко, – поправляет упомянутый заключенный.

– Ну, конечно, – суетится начальник. – Вы можете пройти в мой кабинет.

Они удаляются, сопровождаемые изумленными взглядами присутствующих. В дверях – момент нерешительности: куда сесть? Если бы это зависело от Эдуарда, он предпочел бы стоять, а гость сел бы в кресло Хозяина, что отражало бы реальное положение вещей, а если бы Эдуарду предложили поменяться с Приставкиным, он бы не согласился. Однако гость берет его под локоть, и они, как старые друзья, садятся на небольшой диванчик перед низким столиком.

– Сигару? – предлагает Приставкин. Эдуард отвечает, что не курит. – Ладно, – начинает Приставкин, обдав собеседника запахом коньяка, – эта дурацкая история слишком затянулась, пока кончать. Вы, Эдуард Вениаминович, – великий русский писатель. Ваша «Книга воды» – просто шедевр. Да, да, позвольте мне сказать: настоящий шедевр. Впрочем, знатоки все прекрасно понимают. Вы в курсе, что вас включили в шорт-лист Букеровской премии? Вашей судьбой заинтересовался ПЕН-клуб, и, хотя органы этого, разумеется, никогда не признают, обвинение в терроризме выглядит абсурдно. Времена меняются, не надо делать глупостей. Настоящая преступность сосредоточилась сегодня в сфере экономики: все эти Ходорковские, которые воруют миллиардами, да, это настоящие преступники, и самые опасные – вот по кому тюрьма плачет. Но художник вроде вас, Эдуард Вениаминович, мастер русской прозы… На нарах, рядом с уголовниками вам не место.

– Но некоторые из них – прекрасные люди, – возражает Эдуард.

– Да? Вы полагаете, что уголовники – прекрасные люди? – Приставкин добродушно усмехается. – Это ваша позиция как художника? Достоевский тоже так считал… Как бы там ни было, с вами обошлись слишком сурово. Но вы, Эдуард Вениаминович, не беспокойтесь, мы это уладим.

– Я не возражаю, – осторожно вставляет Эдуард.

– Еще бы! Кто ж станет возражать! Но, чтобы облегчить дело, вам бы следовало признать свою вину. Ну-ну, не хмурьтесь, я знаю, что на суде вы все отрицали, но подумайте хорошенько: это будет чистая формальность, чтобы наши друзья из ФСБ не потеряли лица. Вы же знаете, какие они обидчивые. В конце концов, об этом никто не узнает. Эта бумажка будет только у вас в деле. Если согласитесь, то через месяц, от силы – два, будете на свободе.