Владимир Порудоминский - Гаршин

— Пьяницы! Дармоеды! Лентяи!

Складываются в воздухе чугунные фразы, падают, бьют тяжело по голове:

— Что за голод! Пустяки, никакого голода нет! У меня пятьсот четвертей одной пшеницы!..

— Они водку пьют, а вы в набат — голод!..

— Что за голод, помилуйте! Враки, враки, враки!..

— Успокойтесь, господа, успокойтесь! — председатель звонит в колокольчик. — Ведь редакционная комиссия, куда мы передаем доклад, еще не сделала своего заключения.

Мерзко и постыдно. Гаршин пробирается к выходу. Шум стихает. Переходят к докладу об уничтожении дробей в счетоводстве земской управы., Учреждается: в счетах отбрасывать вовсе ¼ копейки, a ½ и ¾ копейки исчислять за копейку.

— Тем более, — аргументирует председатель, — что многие правительственные учреждения уже решили сей вопрос в утвердительном смысле, а совпадение интересов земского самоуправления и государственных является истинной целью земской силы империи.

— Принять! Принять!

Взвиваются аплодисменты. Крестьяне сумрач «о молчат. Гаршин хлопает дверью.

Вечером в клубе составилось четырнадцать пулек.

В то лето пришла любовь. Первая любовь — нежная, чистая и чуть прохладная, как белые цветы. Все было очень обычно. Приехал на каникулы домой студент из Петербурга и вдруг заметил, что соседская дочь, которую знал подростком и на которую внимания-то не обращал, стала милой девушкой. Вдруг оказалось, что необыкновенно приятно слушать по вечерам, как играет она на фортепьяно. И что у нее, конечно, драматический талант — в благотворительных спектаклях ну просто необходимо давать ей первые роли. И что очень интересно и нужно, тихо беседуя, вышивать вместе с нею по канве.

В начале октября Гаршин зашел к Александровым прощаться.

— До свидания, Раиса Всеволодовна. Не забывайте меня. И сами бегите отсюда. Бегите! Поезжайте в Харьков. Учитесь музыке. Когда вдохнете свежего воздуха, вы уже не вернетесь сюда, не перенесете удушливых миазмов, неизвестно по какой причине именуемых в нашем милом отечественном городе — жизнью.

— Напишите мне, Всеволод Михайлович, что-нибудь в альбом, на память.

Однажды Раиса спросила: «Правда ли, что ваш брат Виктор застрелился от несчастной любви?» Всеволод ответил тогда коротко: «Правда». Теперь он расскажет ей обо всем. Пусть знает эта девушка, что в сердцах скромных людей рождаются великие чувства. Пусть знает, что нельзя любить — и не надеяться, жить — и не верить в будущее. Всеволод раскрыл альбом.

Да, Раечка, это была несчастная любовь:

«В его сердце лежал тяжелый и холодный камень, давивший это бедное сердце и заставлявший больного человека стонать от боли».

Он любил трудно, безысходно. Ради любви своей он покинул невесту, брата, мать. Но солнце не вставало ему навстречу. Он не верил. Вы, конечно, захотите узнать, Раечка, кого любил он. О, все обстоит не так просто, как представляется иным.

«Это был великий и несчастный народ, народ, среди которого он родился и вырос. И друзья его, люди, желавшие добра народу, надеялись спасти его от тьмы и рабства и вывести на путь свободы. Они звали к себе на помощь и своего друга, но он не верил их надеждам, он думал о вечном страдании, вечном рабстве, вечной тьме, в которой его народ осужден жить… И это был его камень; он давил его сердце, и сердце не выдержало, — он умер».

Так-то, Раечка. Прощайте, дорогой друг…

Как хорошо жить, когда пишется! Как радует каждый лист бумаги, густо покрытый строчками. Как легко писать, когда увидел, пережил, перечувствовал, вобрал в себя то, о чем пишешь, когда каждое слово можешь схватить рукой, а каждая фраза ясной до деталей картиной встает перед глазами.

«Подлинную историю Буржумского земского собрания» — очерк о том, как господа земцы отказали в помощи тысячам голодных крестьян, — Гаршин закончил в Петербурге в конце октября 1875 года. Редактор «Молвы», еженедельной политической, общественной и литературной газеты, А. А. Жемчужников решил опубликовать «Подлинную историю»; только сообщил, что принужден «по чисто внешним соображениям заменить выражение Буржумское земство выражением Энское земство». Гаршин утром бежал за газетой. Замирая, разворачивал нежно шелестящие листы. Снова нет! Очерк мирно дремал в редакционном портфеле, ждал очереди.

Гаршин не мог ждать. Он писал. 19 февраля сложились стихи:

Люди жили надеждой. Показалось на мгновение, будто и впрямь взошла прекрасная заря над отечеством свободы просвещенной.

День великого обмана. Свобода — бумажное освобождение. Правда — мучайся и молчи. Мир — пороховой запах в воздухе. Труд — все тот же изнуряющий труд за кусок хлеба.

А господа «деятели» и «сеятели» — те самые, что. пятнадцать лет без устали болтают о свободе, равенстве и братстве, — уже раздували огонь, ковали новые цепи.

Была ночь, когда Гаршин отложил перо. Встал. Подошел к окну, приоткрыл его. В комнату пополз сырой, знобящий февраль. Мгла за окном непроглядная. Но он все смотрел, смотрел в густую темноту, пока не продрог.

Потом подошел к столу, чужим после долгого молчания голосом прочитал вслух:

Схватил перо, быстро нацарапал на клочке бумаги:

«Да, а ты сидишь тут и киснешь! Пописываешь дрянные стишонки, наполненные фразами, а чтобы сам что-нибудь сделать — ни шагу».

Пока Гаршин постигал науки в аудиториях Горного института, на Балканах шла борьба.

В августе 1875 года поднялись против турецкого ига Босния и Герцеговина. Через несколько месяцев ярким пламенем вспыхнуло восстание в Болгарии.

Вскоре развернули знамена свободы Сербия и Черногория.

По всей России собирали пожертвования.

Жертвовали крестьяне. Несли великим трудом заработанные медяки. Несли на пользу неведомым братьям немудреное мужицкое богатство — холст, нитки, косы.

Жертвовали рабочие.

Женщины снимали с себя фартуки и платки, отдавали сборщикам.

Некий полицейский чин записал в своем донесении: «Эти самые жертвователи денег на славянское дело нуждаются в еще большей помощи, чем те славяне, которым они отдают последний свой трудовой грош».

Те, что не нуждались, не были столь щедрыми. В Ярославской губернии 80 процентов сборов составили пожертвования крестьян, 15 процентов — рабочих и только 5 процентов взносов сделали дворяне и купцы.