Станислав Свяневич - В тени Катыни

Вернувшись в посольство, я рассказал Коту и Ксаверию о своих сомнениях, имею ли я достаточно образования для офицерского чина. После, сидя на балконе, я вернулся в мыслях на двадцать лет назад, в 1919 год, когда я подавал заявление о зачислении меня студентом в возрожденный виленский университет.

Осенью девятнадцатого года я служил волонтером в артиллерийской батарее, принимавшей активное участие в обороне в районе Двины. От частой стрельбы у одной из наших пушек разорвало ствол, и командир батареи послал меня в Вильно в артиллерийские мастерские отремонтировать орудие. После оформления ремонта я вышел на улицу. Вильно в то время было счастливым и радостным местом, война с большевиками, казалось, идет где-то в другой части света, здесь же было тихо и спокойно. В газете я прочел о начале набора в университет и решил подать свои документы. В приемной комиссии мне сказали, что я должен обратиться к декану юридического факультета, его кабинет был в одном из крыльев здания. Позже тут разместилась семинария.

Перед кабинетом стояла очередь: несколько девушек, мужчины более чем солидного возраста, и несколько юнцов явно семитского типа. Молодежи не было — все они были в армии. Виленские же евреи заняли в битвах, проходивших в то время, нейтральную позицию и вполне могли отдаться учебе.

Тогда было правило, что военные могли проходить без очереди. Ну я и прошел в кабинет первым: на моих плечах, как свидетельство о военной службе, висел австрийский карабин. Впрочем, никто и не возражал. За небольшим столом сидел брюнет среднего роста, более похожий на француза или итальянца, чем на жителя Вильно. Я сказал, что в городе пробуду всего несколько часов, потом должен вернуться на фронт, но хотел бы перед отъездом подать документы о приеме в университет на факультет права и общественных наук. Он попросил мои документы. Я поставил в угол свой карабин, расстегнул мундир и снял с шеи небольшую ладанку с документами. Там у меня было свидетельство об окончании реального училища в Орле, свидетельство о сдаче мною экзаменов, подписанное попечителем Московского округа, и свидетельство о моей учебе в 1917—18 годах в Московском университете.

Брюнет все это посмотрел, сказал, что все мои документы в порядке, и сообщил, что я принят. Он пожал мне руку, а я почувствовал, что это, без сомнения, важное событие в моей жизни.

И только выйдя из кабинета, я узнал, что этот брюнет — заместитель декана факультета, профессор Владислав Завадский, один из пионеров математической экономики. Позже, посещая занятия, я стал одним из поклонников профессора. Ну а после окончания университета в 1924 году я остался ассистентом при его кафедре. В начале тридцатых годов профессор получил портфель министра имуществ, а я — занял его пост в университете и читал лекции по его предмету, получив степень доцента кафедры. В начале 1939 года я произнес от имени университета речь над его гробом во время гражданской панихиды.

Но почему, разглядывая мои документы, профессор Завадский не поставил мне обычных условий по сдаче экзаменов по полонистике? Может, просто забыл, а может, сделал так и умышленно. Вообще-то, эти условия ставились выборочно. Ну а к явившемуся с фронта можно было подойти и более благосклонно, чем к другим. И я стал припоминать наших волонтеров-интеллигентов. Это были замечательные люди. Да и в этой войне наша армия в основном опиралась именно на добровольцев-интеллигентов.

В 1918—20 годах на университетских собраниях было решено, что служба в армии — обязанность каждого польского студента, но а не выполнившие своего долга считались исключенными из академического сообщества.

Конечно, далеко не все могли приспособиться к службе рядовым. Родился даже анекдот об интеллигенте в армии. Ситуация была прелюбопытнейшая: сформировалась армия, в которой большинство офицерского корпуса были бывшими офицерами русской или австрийской армии и не всегда имели достаточное образование, а рядовой и сержантский состав почти полностью состоял из студентов и бывших студентов, горевших желанием возродить Польшу. И если в то время, когда вся Центральная и Восточная Европа была погружена в хаос, Польша была единственным оплотом порядка, то это было во многом благодаря нашим интеллигентам, пошедшим служить в армию. И это была та армия, которая сломала хребет большевистским войскам, шедшим покорять Европу.

После войны многих бывших добровольцев зачислили в подпоручики запаса, а во время мобилизации 1939 года большая их часть была призвана в первый же день и направлена частью на фронт, частью — исполнять различные административные функции в тылу. Много их оказалось и в Козельске. НКВД старался получить полные сведения о каждом из пленных и, конечно же, узнал и об их добровольном участии в польско-советской войне. Видимо, таковой была инструкция. Во всяком случае, вопрос об участии в кампании 1920 года был одним из первых, задаваемых нам. Некоторые отрицали свою службу в то время, но едва ли им верили. НКВД был просто убежден, что все пожилые поручики и подпоручики — бывшие добровольцы двадцатого года. Повлияла ли эта уверенность на судьбу наших пленных? На этот вопрос трудно ответить.

Тогда, в Тегеране, мир еще не знал правды о Катыни. Сейчас же я склоняюсь к мысли, что Катынь была своего рода реваншем за 1920 год. Тогда большевистские отряды шли на Европу, Ленин был уверен, после поражения Польши вспыхнут революции в Чехословакии, Германии и Франции. Наша стойкость под Варшавой и у Немана задержала их марш на двадцать лет.

Это был подвиг армии, один на один боровшейся со своим гигантским соседом. Сейчас ни для кого не секрет, что своими победами в Европе в 1945 году Советский Союз во многом обязан Западу, и Рузвельт, и Эйзенхауэр несут за это ответственность. Но и еще в 1920 году Запад был в общем, готов к самоубийству: не только Ллойд Джордж, но и Эрнст Бевин — тогдашний лидер профсоюзного движения — были против нас, выступали против нашей борьбы с большевиками. Более того, английские докеры отказывались грузить транспорты с оружием для нас, а чехи — пропускать эти транспорты через свою территорию. При наших штабах было несколько французских генералов, но помощи от них не было никакой — они имели опыт позиционной войны и были совершенными профанами в войне мобильной. Но мы тогда все же победили. И вот теперь у Катыни и где-то в районе Харькова Советы отплатили нам, расстреляв пленных офицеров.

Через несколько дней после нашего приезда в Тегеран Кот пригласил меня в посольство и в ходе беседы предложил написать подробную записку о судьбе пропавших офицерских лагерей. Он попросил меня не только изложить известные мне факты, но и описать действия и роль посольства в розыске пленных. Дело в том, что в армии Андерса было много нареканий на деятельность нашего посольства, не сумевшего-де добиться от большевиков ни информации о пленных, ни их освобождения. А среди гражданской эмиграции все это дело воспринималось как еще одно подтверждение политической некомпетентности кабинета Сикорского. Кроме того, следует помнить, что именно несогласие с политической линией Сикорского вынудило генерала Соснковского, самого влиятельного из соратников Пилсудского, и бывшего министра иностранных дел Августа Залеского уйти в отставку.