Валентин Осипов - Шолохов

Вёшенские учителя — и ведь по всей стране так — узнают, что два писателя в новом учебнике отлучены от Сталина: Фадеев и Шолохов. В главе о Фадееве есть раздел «Недостатки романа „Молодая гвардия“» с пояснениями: «Не чувствуется партийное влияние на молодых подпольщиков…» Шолохов знал, что эти недостатки выявил сам Сталин и в очень резкой форме обнародовал в «Правде».

Шолохов… Обзор его творчества тоже лишен имени вождя. Странное дело — не упомянута Сталинская премия, что была присуждена писателю. Такого еще не было. Едва ли автор учебника страдал плохой памятью или редактор — по случайности — пропустил. За провалы в памяти при имени Сталина следовало наказание, это все знали. Не потому ли в учебнике такая — политическая! — критика романа: «В „Тихом Доне“ образы коммунистов обрисованы сравнительно бледно». Зубрите же, школяры, наставляйте, учителя!

…31 августа 1948-го скончался Жданов. Этот партийный деятель руководил культурой страны. Шолохов помянул его небольшой политизированной статьей «Скорбь наша мужественна». Однако своими писательскими убеждениями давно уже поставил себя выше идеологических установок ЦК. Вот и в этом году провозгласил — вслух, прилюдно: «…Я отстаиваю свое право на работу более медленную, чем хотелось бы читателям… Можно писать быстро плохие книги, а медленно — хорошие». Сказал все это на своем творческом вечере в сентябре. Союз писателей организовал его, чтобы отметить 25-летие его литературной деятельности.

Можно представить, как восприняли такое демобилизующее откровение те, кто привык от имени партии торопить писателей на быстрые отклики.

Вполне вероятно, что на вечере звучало имя вождя — ораторов много, и не может быть, чтобы кто-то не благодарил его за «отеческую заботу о литературе».

Но при всей своей писательской фантазии разве мог юбиляр представить, что Сталин нанес ему, Шолохову, удар страшной силы. Незадолго до творческого юбилея был сдан в набор очередной — 12-й — том сочинений вождя. В нем вызволенное из 20-летнего пребывания в запасе приговорное письмо о «Тихом Доне». Лежало, лежало, уже, видимо, и пожелтело, стало хрупким, но ничуть не потеряло своей черной силы: ошибки! Политические! Об этом письме рассказано в главе о 1929 годе.

В юбилейной речи Шолохов произносит — и предполагаю, не по ритуалу, а по трагической убежденности — такие слова: «Только в Советском Союзе мы, писатели, имеем все условия для творческой работы».

Но разве могут оставить его равнодушным участившиеся — одно за другим — грозные критические постановления ЦК: «О кинофильме „Большая жизнь“», «О репертуаре драматических театров», «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели», «О журнале „Крокодил“», «О журнале „Огонек“», «О журнале „Знамя“», «О фактах грубых политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного»… Все начинаются с «О» и складываются для новоявленных изгоев в долгий крик: «О-о-о!..» Сколько же их! Ахматова, Демьян Бедный, Зощенко, Казакевич, Погодин, Тажибаев, Фатьянов, Штейн, Яновский, композиторы Прокофьев, Шостакович, Хачатурян, Богословский, режиссеры кино Козинцев, Пудовкин, Трауберг, Эйзенштейн…

С одними из этих творцов он хорошо знаком. Об Ахматовой мог думать с сочувствием — не забыл своего довоенного заступничества. Взгляды других ему совсем не близки, а некоторых — вовсе чужды.

Шолохов не знает, что и ему самому приходит черед быть загнанным в ряды раскритикованных. То подал голос в своей новой книге Лежнев. Годы не образумили этого литературоведа. И до войны, и после всё талдычит одно: «Мелехов — отщепенец!» Шолохов не любил Лежнева.

Партийный политпресс плющит едва ли не каждого. Не пощадил даже Панферова. Маленков пишет Сталину: «В № 12 журнала „Октябрь“ напечатано окончание романа Ф. Панферова „В стране поверженных“ …В ряде мест романа…» Дальше критика — не понравились сцены поведения некоторых героинь в оккупации. Вердикт: журнал изъять.

И все-таки велик авторитет Шолохова. Он приглашен на Всемирный конгресс деятелей науки и культуры в защиту мира. И вопреки мнению редактора «Нового мира» Константина Симонова, ЦК распорядился оставить вёшенца в составе редколлегии.

Нечто новое появилось в настроениях писателя. В одном письме признавался — пусть и с юмором: «Что-то мне под старость кажется, что хороших, милых и простых людей мало стало. А потому, считая все же тебя хорошим стариком, я грушу сейчас о том, что ты далеко. Приятно было бы посидеть вместе, выпить что-нибудь такого (?!), поговорить… Впрочем, может быть, мой пессимизм проистекает от того, что пурпурного вина в Вёшках нет и в помине, а водка у нас разбавленная донской водой и пахнущая бакинским керосином. Так что я не пью, веду трезвенный образ жизни…»

Возможно, есть некая связь между этим тихим письмом и тем, как он обошелся с одним начальственным земляком. К Шолохову пришла старушка из вёшенских и стала жаловаться, что ее сосед — начальник — отрезал своим новым плетнем часть ее огородика. И никого слушать не желает. Шолохов хорошо знал его: фронтовик, член партии. Зазвал к себе и стал увещевать, тот начал оправдываться: дескать, у жалобщицы частнособственнические замашки. Тут и выслушал в ответ: «Веришь в то, о чем говоришь? Не веришь. Фальшивишь. С врагами ты дрался, а с собой подраться забыл. Живуча, говоришь, частная струнка? А как же ты, коммунист, не вытравишь ее из себя?..»

Писатель в Вёшках и в самом деле свой среди своих. Один из таких своих, с хутора Пустовской, Игнат Семенович Мансков, уж больно убедительно раскрыл характер своего знатного земляка в воспоминаниях: «Моя теща к нему: „А сколь же ты денег зарабатываешь“ Михаил Александрович вроде бы даже запнулся на ее вопросе, потом усмехнулся: „Сколь надо, мать, столько и получаю“. А теща дальше: „Сколько надо — это хорошо…“ Тут уж он вслух засмеялся…»

Такое отметил: «Не любил он выделяться. Одним утречком, до зари еще, приехал он на рыбалку, булгачить никого не стал. Просто взял одну свободную лодку, выгнал ее на яму и сидит, ждет поклевку. А с рассветом с берега: „А, мать-перемать, такой-сякой! Гони сейчас же мою лодку! Я тебе желваки повыдавлю!“ А Михаил Александрович ему: „Сейчас… сейчас… Слова-то какие хорошие“…»

И как интересны такие воспоминания: «Один раз ему с другого берега закричали в несколько глоток: „Лодочник, лодочник!“ Ну, он погреб. Подошла лодка, человек пять ввалилось в нее, командуют: „Греби!“ Ну, лодочник гребет. Его такое дело… Перевез одну партию, пошел за другой. Только уже в третий раз кто-то из казаков, прикуривая, разглядел лицо перевозчика… Конфуз! А он: „Ничего, ничего… Я привычный к веслам“…»

Рыбалка и охота остаются тихим отдохновением души и страстью сердца. Отдавался он этим страстям азартно. В этом году шлет телеграмму в Дели, в советское посольство, приятелю: «Пожалуйста, привези два хороших охотничьих ножа».