Ианте Бротиган - Смерть не заразна

Не зная толком, как быть, я предложила его туда отвезти. Человек тот оказался большой знаменитостью. И не привык, чтобы о нем забывали. В дом к Макгуэйнам я не пошла. Я осталась сидеть в машине и оттуда смотрела, как он выяснял отношения. По-своему я любила всех этих блестящих людей, которые оказали на мою жизнь огромное влияние, даже не помышляя обо мне. Все они, как и отец, казались мне участниками веселого странствующего карнавала. Но с наступлением осени веселости поубавилось. Ветер трепал деревья, и с тихим шорохом листья слетали на землю.

Отец завел себе новую подружку, миленькую, но почти мне ровесницу. Он опять много пил, зато больше не злился на мои замечания.

Однажды, когда мы вместе ужинали в одном ресторанчике, он чуть не ушел оттуда со стаканом недопитого виски. Его остановила молоденькая официантка, он повернулся к ней и, глядя прямо в глаза, медленно разжал пальцы, и стакан упал и разбился.

— Теперь, кажется, никаких проблем, не так ли?

У официантки лицо стало такое, будто она вот-вот заплачет. Всю дорогу домой я не хотела с ним разговаривать. На следующее утро меня разбудил его громкий шепот у закрытой двери моей спальни:

— Я же не гад из Освенцима. Сжалься над бедненьким стареньким папочкой.

Через окно на пол спальни падало солнце. В кухне меня ждала чашка растворимого кофе.

Отец возлагал очень большие надежды на только что вышедшую новую книгу и книжное турне. Это было первое за много лет турне, на которое он согласился.

В один из последних остававшихся до отъезда дней я отвезла его на ранчо к Пег Аллен; там у него были свои места, где ловилась форель. Ему захотелось на ужин свежей форели, и он, едва выбрался из машины, отправился вверх по ручью. Я просидела одна до темноты, отбиваясь от комаров, тучей носившихся над водой. Отец появился так же беззвучно, как и исчез. В этот момент возле нас остановился грузовичок, из окошка высунулся фермер и крикнул отцу:

— Ну и как тут рыбалка?

Отец печально покачал головой.

— Мрак, — сказал он. — Ничего.

Пока он убирал снасти, меня волновало только одно: как развернуться на узкой гравиевой дороге. Уже на шоссе, сообразив, что мы остались без ужина, я вслух на это посетовала.

— Кто сказал? — удивился он.

— Ты, — ответила я. — Ты же сам сказал фермеру.

— Ах, я фермеру. Ну нет, ужин у нас есть.

Он рассмеялся себе под нос, а мне оставалось только неодобрительно хмыкнуть и покачать головой.

Дома, пока я занималась салатом, отец приготовил форель. Потом мы сели и, наслаждаясь беседой, ужинали в нашей теплой кухне, залитой светом, настолько ярким, что он озарил весь тот темный осенний вечер.

Через несколько дней мы налили в трубы антифриз и закрыли дом, еще не подозревая, что вместе мы здесь в последний раз. Американская критика враждебно встретила и «Экспресс Токио-Монтана», и следующую книгу отца, маленький шедевр «Чтоб ветер не унес все это прочь». Писал отец чем дальше, тем лучше, но времена менялись, и в восьмидесятые годы на волне консерватизма все спешили откреститься и от шестидесятых, и, вместе с ними, от моего отца. Тогдашняя критика отвергла его за то, что отец шел в литературе своим путем.

Вскоре после его смерти ранчо пошло в уплату за долги.

Как-то раз мне приснилось, будто я снова оказалась в нашем доме, вошла в ванную, открыла шкафчик, который у нас был над раковиной, и с изумлением обнаружила, что между стеклянными полками видно весь штат Монтана. Осторожно я вынула полки и выбралась через шкафчик на вершину горы над Парадиз-Велли. Я смотрела вниз, и во сне долина лежала передо мной без дорог и без телефонных линий. «Какая она большая», — сказала я себе. Я и забыла, какая она огромная, Монтана. Рано утром, проснувшись, я вспомнила свои прогулки высоко в горы, мелкие горные речки, вспомнила, как хорошо было лежать на лужайке и смотреть в ночное черное небо, где сияли миллионы звезд. Вспомнила я и о том, что именно в Монтане отец вступил на путь смерти.

Как-то поздним вечером, когда было темно и светились только узкая полоска месяца и фонарь у нас на крыльце, вокруг которого искрился снег, отец с приятелем вдруг затеяли борьбу, и я стояла возле машины и ждала их. Отец падал, но снег был мягкий. Я понимала, что отцу не больно, и что приятель бьет не взаправду. Им было весело, а мне почему-то стыдно, и я хотела, чтобы все скорее закончилось. Я вдруг невольно тогда задалась вопросом. С кем здесь борется мой отец? Совершенно отчетливо я понимала, что не с приятелем, а с кем-то или чем-то совсем другим. Однажды отец рассказал мне, как во время Депрессии их с сестрой отдали на время в чужую семью. Сестра еще писалась в постели, и каждое утро ее за это били. В тот раз как-то к ним в гости приехал очередной отчим, который напился пьяный и заставил отца с ним драться, едва не сломав ему руку. К счастью, в комнату вовремя вошли хозяева дома и остановили гостя. Сейчас я сижу, вспоминаю, вижу себя — пятнадцатилетней, двадцатилетней, нынешней тридцати шести лет, вижу отца, барахтающегося в снегу, и пытаюсь понять, от чего он тогда старался освободиться. Один ключ он мне все же оставил — рыхлый снег в блесках лунного света.

Я вижу коридор, в одном конце его я, в другом — отец.

У меня очень много фотографий времен моего детства со мной и родителями. Две очень забавные. На одной мне шесть лет, я распаковываю чемодан. На другой — я в индейском наряде. Мои родители любили поймать момент и застать друг друга или меня врасплох — этим наши фотографии отличаются от фотографий дедушек и бабушек. После развода отец перестал заниматься фотографией. За четырнадцать лет с тех пор он даже не купил фотоаппарата.

Когда мне было восемь, мою фотографию напечатали на мягкой обложке сборника, где были «Рыбалка в Америке», «В арбузном сахаре» и «Пилюли vs. Катастрофа в шахте Спрингхилл». Нас тогда весь день снимал профессиональный фотограф, а потом отец выбрал меня и Никки. Никки была подружкой одного из отцовских друзей, ее фотография пошла и на отдельное издание «Рыбалки в Америке». Помню, что у нее была нежная розовая кожа. Не знаю, чем ему понравилась именно Никки — может быть, необычной внешностью. Тогдашней подружке отца, Валери, специально, чтобы фотографироваться, сшили новое платье. Я сидела перед камерой, напротив отца на табурете, вытянув руку и показывая на что-то пальцем. Рука ужасно устала. Тот день показался мне бесконечным, и с тех пор я усвоила, какой нелегкий у фотомоделей хлеб. Отец, Валери, и Никки, и фотограф по имени Эдмунд Ши до конца оставались бодрыми, свеженькими, а я скисла.

Однажды одна моя преподавательница из колледжа пересняла эту черно-белую фотографию и подарила мне. На каникулах она была в Миссисипи, заглянула в Читальный зал Сеймура Лоуренса и, увидев там меня на обложке старого издания, быстро достала из сумки свой фотоаппарат.