Алексей Савчук - Прямой дождь

— Хотя за нелегальную газету «Искра» проголосовало меньшинство — это, на мой взгляд, еще не отражает всей картины… Я проголосовал за «Искру», потому что читал труды Маркса и Энгельса, слушал в Петербурге представителей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», которые объясняли рабочим, как им следует бороться за свои гражданские права. Необходимо пролетарию быть человеком, а не рабом, которому иногда дают белую булку из рук хозяина, но он и его труд остаются подневольными. Пускай «экономисты» сейчас победили, но это временная победа. Партия и газета «Искра» подготовят передовых рабочих, и они будут вести борьбу до конца, до полной победы над самодержавием.

— Правильно! — раздались голоса. Поднялся Григорий Петровский.

— Я, — сказал он, — где только смогу, буду доставать «Искру», читать ее и рассказывать другим, о чем прочел. Я буду всегда принадлежать к революционной, рабочей партии, которая приведет пролетариат к желанной цели — победе над царизмом — и, если надо, — горячо продолжал Григорий Иванович, — отдам этому делу свою жизнь.

Доменика долго стояла у полураскрытых дверей, хотя страх и не оставлял ее. Она хорошо знала: там, где появляется революционер, должны быть глаза и уши полиции. Чувство радости и гордости за мужа переполняло ее сердце. «Шелгунов уже в возрасте, — подумала она, — а ведь Григорию — всего двадцать три… Но как просто и ясно он умеет все объяснить».

Как-то Доменика спросила:

— Гриша, ты веришь в сны?

Петровский понял: ей не терпится ему что-то рассказать.

Доменика не придавала особого значения снам. Но порой ей снилось такое…

— Рассказывай, коли надумала!

— Знаешь, Гриша, приснилась мне большая, не меньше, чем Днепр, река…

— Уже не плохо, — бросил Петровский, перебирая бумаги, — по старинному соннику, если снится река — это к хорошей жизни.

— И я такое слышала… И будто по реке, против течения, на лодочке пробиваешься ты, Гриша. А я с сыном иду берегом и все спрашиваю: «Скоро ли возьмешь нас с собой, чтобы вместе плыть?» — «Потерпи, — отвечаешь, — до пристани!» — «А далеко ли до пристани и как она называется?» Ты мне что-то ответил, но я не расслышала… Вдруг, откуда ни возьмись, появился жандарм, велел тебе пристать к берегу, арестовал и повел в тюрьму. «Я скоро вернусь», — крикнул ты мне на прощание. И я осталась еа берегу стеречь твою лодку… Мне стало горько и тяжко, что забрали тебя, безвинного, и я проснулась. Что бы это значило?

— Хочешь, я тебе разгадаю твой «вещий» сон? Слушай. Против течения буду я пробиваться до тех пор, пока не пристану к «НАШЕЙ» пристани и не заберу в лодку вас. И пускай хоть ежедневно арестовывают меня жандармы, я не покаюсь. А ты стереги мою лодку и знай, что я вернусь. Вот и весь твой сои!

— Если бы…

— А сейчас, Домочка, мы должны временно переехать в Донбасс! Так надо…

Переехали, да, видно, не в добрый час…

Следуя совету товарищей из комитета, Петровский выбрал самое глухое место — Щербино-Нелеповский рудник.

Вокруг голая, выжженная до черноты степь. Темной громадиной вздымается к небу террикон…

Впервые Петровский оказался в шахте. Вокруг сплошная чернота — черная земля, черные лица шахтеров, черная неволя… Он увидел, как, согнувшись в три погибели, орудуют кайлами забойщики, как, обливаясь потом, саночники тащат нагруженные углем санки.

Изнуренные тяжелым двенадцатичасовым трудом и беспросветной жизнью, шахтеры поднимаются наверх и заливают свое горе сивухой. Изредка грязную ругань и кровавые драки прерывает песня — грустная, протяжная, своеобразный шахтерский реквием: «А коногона молодого несут с разбитой головой…»

За свои двадцать четыре года Петровский узнал немало, но такой страшной, такой ужасающей жизни еще не видел. Даже на Брянском дышалось свободнее. Там можно пойти на Днепр, там скверы и парки. А тут… Сухая, вылизанная горячими ветрами степь — ни деревца, ни цветка, лишь черпая пыль: на желтой, увядшей траве, в хибарах, на худых детских лицах. От нее никуда не деться: она засоряет глаза, скрипит на зубах, лезет в уши. А на руднике даже бани нет. Люди в лохмотьях спят на замызганном, грязном полу.

Вместе с родителями серой предрассветной ранью тянутся на шахту истощенные от непосильной работы семи-восьмилетние дети, похожие на маленьких старичков. Они не умеют шалить и смеяться.

Возле единственного на всю улицу колодца, мимо которого ходил на работу Петровский, всегда собиралась огромная очередь женщин с ведрами, чайниками, кувшинами, бидонами. Молча и хмуро стояли они друг за другом. К полудню воду выбирали до последней капли, переставал поскрипывать ворот, и люди терпеливо ждали, пока из подземных источников снова придет в колодец драгоценная влага.

Как-то Григорий еще издали услышал ругань, крик, истерические возгласы и, сорвавшись с места, помчался к колодцу. Женщины с проклятиями бросались друг на друга, срывали с голов платки, очипки, вцеплялись в волосы. Живые клубки из сплетенных тел катались по земле. Григорий пытался разнять их, призывал на помощь шахтеров, проходивших мимо, но те безразлично говорили:

— Сами разберутся…

Сердце заныло от людского равнодушия и собственного бессилия.

Но не только огорчения сопутствовали ему. Григория обрадовала встреча с Петром Анисимовичем Моисеенко, одним из первых революционеров-рабочих, организатором и руководителем Морозовской стачки в Орехово-Зуеве. О Моисеенко он слышал давно, но встретился с ним впервые. Григорий с интересом смотрел на невысокого, широкоплечего, крепко и ладно скроенного человека с симпатичным лицом, покрытым едва заметными оспинками. Небольшие серые глаза внимательно и умно смотрели из-под густых бровей, на губах трепетала добродушная улыбка. Ему было около пятидесяти, седая борода и седые узкие бакенбарды подковой охватывали лицо.

Они сидели в низкой и тесной комнатушке. Угол занимал простой дощатый стол, около него — табуретки, сделанные Петром Анисимовичем. Из сеней тянуло запахом сосновых стружек, был виден верстак, на котором лежали рубанки, фуганок, стамески, на стене висели пилы…

— Ты нам, Гриша, очень и очень нужен, — сказал Моисеенко гостю. — Не смотри, что тут черно и мрачно, мы здесь, голубчик, такую кашу заварим, что всем начальникам тошно станет. Шахтеры — народ смелый, решительный, хоть, к сожалению, еще темный… Но и это мы исправим.

Он говорил живо, пересыпая свою речь пословицами и поговорками. Григорий сразу распознал в нем натуру бесстрашную, неугомонную и жизнелюбивую. Вспомнил, что ему рассказывали про Моисеенко. Приехал Петр Анисимович в Вологодскую губернию, в ссылку, видит — упали люди духом, носы повесили. Взялся он за дело: оборудовал столярную мастерскую, хотя никогда до этого топора в руках не держал — с малолетства работал ткачом, начал брать заказы и своих товарищей к делу приохотил. Закипела у них работа, отбоя от заказчиков не стало: и настроение у людей поднялось, и деньги какие-никакие завелись.