Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

Кругом на земле мрак, вверху крупные звезды, а порой, когда все замолчат, отдаленный шипящий звук моря. Да еще время от времени почти театральные столбы пограничных прожекторов — по заливу и белой пене прибоя.

В тот вечер давило тяжелое известие — кто‑то сообщил, что на Карадаге, сорвавшись, разбился молодой физик. Такое здесь иногда случалось.

Но что поделаешь, — постепенно отвлеклись, почти забыли.

И тут сидящий рядом со мной Володя Лемпорт небрежно сказал мне, что шашлык этот они купили у той компании, откуда был физик. Те собирались веселиться, но сейчас им не до этого. Он говорил с той спокойной интонацией жизненной реальности, какая бывает на войне, где едят пайку погибших, почти равнодушно. Но ведь здесь‑то не война. Мне не захотелось передавать его слова кому‑то еще.

А вообще это были ребята симпатичные, свойские, немного грубоватые. Хваткие такие ребята. Они с охотой брались почти за любое, в том числе и не за свое, дело. Снимались в кино, в каких‑то пиратских фильмах. А через много лет Лемпорт сделал даже попытку войти в литературоведение, выдвинув в многотиражке «Московский художник» свою не слишком стройную концепцию по поводу места и методов Маяковского в советской литературе.

А что же Сидур? Поначалу показалось, что и он такой же, как они, только без гитары. Тоже схватка с жизнью, иначе пропадешь. Он тоже занимался посторонним, но искусством — оформлял книги. Правда, совсем немного. У меня он оформил две.

В издательстве «Советский писатель» главным художником был тогда К. М. Буров, добрый, отзывчивый человек широких взглядов. Он охотно, не придираясь, давал Диме работу. Да и потом, при В. В. Медведеве, здесь тоже была свободная, раскованная атмосфера. В «Советском писателе» Сидур очень удачно решил мой лирический сборник «Повороты света».

А вот в издательстве «Искусство» обстановка была иная. Там у меня выходила книжечка о поэзии и поэтическом вкусе — «Непонятливая Лика». Я привел в художественную редакцию Силура, попросил, чтобы оформление заказали ему. Это право автора.

Но здесь к Вадиму отнеслись настороженно:

— Вы книжный график?

— Нет.

— Что‑нибудь кончали?

— Строгановку.

— А как же вы будете…

— Шрифты мне сделают, а обложку я нарисую.

Он был тверд.

Им очень не хотелось, но я настаивал.

В самом начале моей книжки была цитата из И. А. Бунина:

«Одеваясь в прихожей, он продолжал что‑то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот…

— Капота нет, — сказала я. — А как дальше?

— Не помню. Кажется, так:

— Какой пожар?

— Восход луны, конечно».

Сидур сделал тревожную красно — малиновую обложку, и на этом фоне пером — черные силуэты сосен.

Мне понравилось.

Пришли к художественному редактору. Тот поморщился и повел нас к главному художнику. Реакция была такой же.

— Ну что ж, — спокойно констатировал Дима, — мнения разделились.

— То есть как? — спросил главный.

— Двое против, а двое за: автор книги и я.

Они рты раскрыли от такого нахальства.

Заказали другому, своему, но он сделал столь нелепо и не то, что пришлось им удовлетвориться работой Сидура, — времени уже не было, пора было сдавать книжку в производство.

А из тех книг, где были еще и рисунки Вадима, на нас всегда смотрело лицо Юли.

Он вообще хорошо рисовал.

После инфаркта, когда ему запретили поднимать тяжести, — а работа скульптора — это и труд атлета, — он, особенно поначалу, вынужденно увлекся рисунком. Помню его серию — инвалиды войны, голые обрубки, те беспомощные несчастные, которых народ назвал «самоварами». Она производила сильное впечатление. Тема войны, ее последствий захватывала его все более властно…

Лемпорт тоже был на войне (Силис моложе), но Сидур перенес тогда, в юности, ужасное ранение — в челюсть, оно угнетало, мучило его всю жизнь.

Мне думается, что именно в ту пору, после Диминого инфаркта, и произошел их отход друг от друга, а потом и разрыв. Слишком уж они были сильные, здоровые, жизнерадостные, из них это просто било. Он им по всем статьям в товарищи уже не годился. Такое у меня, во всяком случае, создалось впечатление.

После размежевания он начал работать особенно серьезно. И вот вечно терзавшее его давнее ранение и новая болезнь объединились в нем, еще более обострили мотив человеческого страдания.

Он создает несколько сильнейших антивоенных работ. Да, наверное, это не был реализм, но и абстракцией их никак не назовешь. Да и какая разница — если волнуют!

Но не нравились — тем, кто решает. А там — нравились. Его знали за рубежом, о нем писали. Его работы — памятники жертвам фашизма стали появляться на площадях Европы. Он передал их туда — разумеется, безвозмездно.

У нас же его подвергали гонениям, прорабатывали, исключали. Он продолжал работать — задумчивый, ироничный, упорный. Не он первый… но неужто и не последний?

В связи с этим мне вспомнилась фраза Толстого: «Чем меньше имело значение мнение людей, тем сильнее чувствовался Бог».

Конечно, у нас каждый знает, как важно мнение людей для писателя, художника, музыканта. Но, с другой стороны, если бы было только так, все остановилось бы или просто повторялось. Чтобы почувствовать в душе Бога, можно порой пренебречь чужим мнением, особенно несведущих, заблуждающихся или лукавых. Не всем это под силу.

Теперь опять о его бывших сотоварищах. Когда умер Марк Бернес, нужно было установить памятник над могилой на Новодевичьем. Мы — Э. Колмановский, Я. Френкель, Е. Евтушенко и я — принимали в нем участие. Заказана работа была

В. Лемпорту и Н. Силису. Мы побывали в их куда более просторной и светлой мастерской в Филях, познакомились с новым их компаньоном, — видимо, без третьего они не могли, привыкли.

Проект оказался вполне приемлемым. Я поинтересовался, какой будет портрет. Они ответили, что рисованный, высеченный на мраморе. Мы засомневались, но нас убеждали и уверяли в превосходном результате.

Накануне открытия памятника позвонила вдова Марка, Лиля, и сказала:

— Боюсь, тебе не понравится…

Когда сдернули покрывало, большинство присутствующих были попросту шокированы. На камне четко выделялось откровенно шаржированное изображение Бернеса. Не знаю, чего здесь было больше: неумения или равнодушия.

Я потом долго не мог подходить к этой могиле. До тех пор, пока зять Бернеса, Толя, не срубил оскорбительный шарж, заменив его обычной человеческой фотографией.

…Что же еще? Добровольно ушел из жизни Андрей Николаевич Зиневич. Почему‑то все его так называли — только по имени — отчеству. Причина неизвестна — ушел, не прощаясь. Незадолго до этого я встретил его на улице, — мы же были соседи.