Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

Перед началом траурного митинга Палиевский предложил сказать слово и мне, но я отказался: был еще не готов к этому. А потом даже пожалел — просто потому, что о многом в характере и судьбе Бялика не говорили.

Было время, мы постоянно общались с ним и с Люсей, бывали у них, а они у нас. В их доме чаще всего можно было встретить Смеляковых, а также Светлова, Полевого, Марецкую, Донского, Эйдлина, Фатьянова, В. Лифшица, Книпович.

Они называли его Борей. Да и не только они, а чуть не все. Боря Бялик. Писатели, даже довольно молодые, воспринимали его не как профессора, литературоведа, а как своего собрата. В нем никогда не было ни капли важности; своих степеней й званий он словно немножечко стеснялся.

И еще нужно сказать: он по натуре был гуляка.

Я близко общался и дружил с Владимиром Николаевичем Орловым и написал потом в воспоминаниях:

«Как поразительно в нем уживалось! — любовь к науке, к архиву, к серьезным и упорным кабинетным занятиям и одновременно к жизни, компании, веселью, застолью».

Да, но облик и повадки Орлова в любой ситуации сами напоминали, кто он и что он. А Бялику, наоборот, были свойственны удивительные внешние несолидность и несерьезность. Тоже, вероятно, врожденное качество. Как его заливистый высокий смех. Помню его историю и отдельно, через несколько лет, подтверждающий рассказ Василия Ардаматского, как они, основательно загуляв на ВДНХ (тогда это еще называлось ВСХВ — Всесоюзной сельскохозяйственной выставкой), заснули в стогу сена около павильона «Животноводство» и были разбужены на рассвете ранним холодом, птичьим гвалтом и вольными разговорами молодых скотниц.

Ну и что! В различных областях науки существуют легенды

о забавных проделках профессоров и корифеев. Почему бы не быть им и в литературоведении.

Но это ладно. А еще вот о чем ни словечка не обронили там, на панихиде. О том, что геройское участие в защите Отечества не считалось стоящим внимания доводом против обвинения в безродном космополитизме. Вот ведь как! О Бялике даже была статья «Теоретик космополитизма». Ни больше ни меньше.

А когда времена изменились, с какой видимой легкостью согласился он простить своих жестоких обидчиков и потом вправду не держал на них зла.

И наконец, я сказал бы, что редко кто из профессионально занимающихся классикой с таким вот живым естественным интересом читал современное, откликался, звонил, присылал письма. Разве только тот же Вл. Орлов.

Вот о чем я не сказал там и говорю сейчас.

На Втором совещании молодых писателей в 1951 году помимо занятий в семинарах бывали еще общие заседания. Перед участниками выступали корифеи — Пришвин, Твардовский, Леонов…

И неожиданно — Бабаевский. Круглобритоголовый, как Грибачев, но мягкий, ласковый. Делился опытом. Скромно вспоминал о своей недавней безвестности. И вдруг триумф, да какой! — «Кавалер Золотой Звезды». Но что делать дальше, чтобы свой авторитет поддержать? Ведь Сталинская премия

I степени! Стал он думать. Тут его вызывает Жданов, спрашивает, какие планы. Не знаю, отвечает, пока думаю. Жданов ему: а чего думать? Пишите продолжение, материал под рукой. Внял он мудрому совету, написал «Свет над землей» — опять премия.

Разумеется, не они со Ждановым это изобрели. Про мушкетеров небось читали. Но там объяснимо — приключения. А у нас тогда началась просто эпидемия продолжений. Первое место, наверное, за Катаевым. Зря он в эту гонку ввязался.

Твардовский открыто презирал, не выносил холодного стремления многих выжать из вещи, имевшей успех, дополнительные выгоды. Издевался над авторами своего журнала, пустившимися — слаб человек! — во все тяжкие.

Могут сказать: а сам написал второго «Теркина». Нет, то совсем другое дело.

Хоронили Юрия Воронова, главного редактора блистательной «Комсомолки» шестидесятых годов, человека благородного и бесстрашного, перенесшего мальчишкой ленинградскую блокаду.

Его газета защищала прежде всего человеческое достоинство — от некомпетентной, бесцеремонной идеологической критики тех лет. Очерк о китобойной флотилии и злоупотреблениях на ней обсуждался даже на Политбюро. И «Комсомолка» победила. Но Воронову это запомнили. Мстительная система не простила ему, что он не такой, как все. «Своим» подобных вольностей тем более не забывали. Его под удобным предлогом отправили в Восточный Берлин, даже не послом — корреспондентом.

Опала длилась десять лет. Когда же он вернулся, это был другой Воронов. Ему давали все более высокие посты, в том числе в ЦК, но он исполнял свои обязанности словно во сне, по инерции, под наркозом.

Гражданская панихида проходила в Малом зале ЦДЛ. Поэтому казалось, что народу много. Меня заранее попросили выступить.

Перед началом вдруг смотрю: стоит Лигачев. Потом, — конечно, отдельно, — Яковлев. А за минуту до панихиды появился Горбачев. Хорошо выглядит, загорелый, — кто‑то сказал: кварцуется. Положил в гроб цветы и встал среди выступающих, рядом с В. Карповым. Я оказался между ними, но слегка позади.

Верченко, открыв прощание, предоставил слово Карпову и дал мне знак, что следующая очередь моя. Но когда он объявил меня, я на миг оказался заблокированным Горбачевым и идущим навстречу Карповым.

Тогда я отодвинул Горбачева за плечо, разминулся с Карповым и, выйдя вперед, сказал именно то, о чем сейчас упоминал — о мстительной системе.

Когда я возвратился, Горбачев повернул ко мне голову и произнес:

— Молодец, Константин!..

Я еле удержался, чтобы не ответить:

— Нормально, Михаил!..

Помните эту репризу Жванецкого?

Да больно уж обстоятельства были неподходящие.

Потом уже я подумал: а почему ему понравилось? Ведь мое выступление — против его родной среды. И понял, он себя тоже относит к пострадавшим и тоже — от своих. Он считает, что и ему не простили отклонения от нормы.

Бывший главный редактор одной из самых крупных наших газет, сидя рядом со мной на писательском съезде в зале Большого Кремлевского дворца, объяснил мне к слову, почему под официальными снимками съездовских президиумов стоят обычно две фамилии фотокорреспондентов.

Чтобы выстроенное на сцене в форме амфитеатра с крыльями громоздкое сооружение президиума умещалось в кадре, его следует снимать издали, с балкона. Но тогда получается слишком большой разрыв между президиумом и вынесенной вперед трибуной с докладчиком. И трибуну снимают отдельно, из партера. А потом обе фотографии монтируются.

И вот был случай… Сессия Верховного Совета. Министр финансов на трибуне, читает доклад, и он же одновременно в президиуме — сидит задумчиво, умостив голову на кулак, заслушался. То есть общий план сняли, пока он еще не спустился или когда уже вернулся.