Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

— Алексей! Ты им дай как следует! Не пускают большого русского поэта!..

Но Алеша никогда не искал причину своих обид и неустройств на стороне.

Время между тем было строгое, и даже про многоразового лауреата Сталинских премий Николая Вирту появился фельетон — «За голубым забором».

Речь, скорее всего, шла о его даче, но говорилось, что это чуть ли не имение, отгороженное голубым забором от народа.

Александр Раскин сочинил по этому поводу эпиграмму:

Вирта и Суров — анекдот!

У них совсем различный метод:

За голубым забором тот,

И под любым забором этот.

Справедливости ради скажу, что, когда дела у Сурова резко застопорились, возникли неприятности и он сошел со сцены — и в буквальном смысле тоже, то есть пьесы его уже не ставились, — он, работая на радио, сильно помягчел и помогал многим.

История, которую я хочу поведать, произошла у него с Михаилом Бубенновым. Тот был на вершине успеха — увенчанная Сталинской премией первая книга его романа «Белая береза» читалась нарасхват. Люди, я сам тому свидетель, спрашивали в магазинах, не поступила ли вторая книга и живо интересовались, когда поступит.

Но покуда он писал эту вторую книгу, исчезла потребность не только в ней, но и в первой тоже.

А тогда он был на коне, чувствовал себя уверенно и опубликовал резко отрицательный отзыв на роман Валентина Катаева «За власть Советов».

Стало известно, что Бубеннову позвонил по этому поводу Сталин, одобрил его выступление.

Катаев дал (и выполнил) обязательство переработать роман, подчеркнув, что это является делом его писательской совести.

У Бубеннова еше бывали основополагающие выступления в печати, скажем, о литературных псевдонимах.

Впоследствии он как‑то сдал, сник, очень ценил мимоходное внимание совсем иных, новых писателей, прочно пришедших в литературу.

В Лаврушинском переулке есть старый писательский дом, после войны туда въехали многие появившиеся вновь лауреаты. Это было средоточье преуспевших и преуспевающих, сборища их были шумны и радостны. Шутки, подковырки тоже были в ходу.

Миша Луконин, живший не там, был у кого‑то в гостях, и вот другой гость из этого же дома, Николай Грибачев, стал говорить, что уже поздно, пора расходиться. Миша сказал ему:

— Ну, ты‑то можешь пройти через мусоропровод…

Тот страшно обиделся.

А десяток лет спустя я с дочерью был в Третьяковке, на выставке русского классического рисунка. Приехали рано, сразу после открытия. И вдруг внутри — Луконин. Здоровается и важно говорит:

— По — моему, неплохо.

Удивил меня очень. Через несколько дней объяснил, хохоча, что застрял в доме, заночевал, кончились сигареты, и он бегал утром за ними в буфет.

И вот в те времена, о которых я рассказываю, летним жарким утром стоят люди перед Третьяковкой и вдруг слышат, что в доме напротив за распахнутыми окнами скандал. Сначала слышат, а потом и видят: в комнате дерутся два почему‑то голых человека. Крик, шум, ругань. И это напротив храма искусства. Люди возмутились, позвали милицию.

Короче, замять это не удалось. В сражении участвовали Бубеннов и Суров. Конфликт разбирался на заседании парткома.

Присутствовавшие рассказали, что в наиболее драматичный момент Суров спустил брюки и продемонстрировал четыре запекшихся точки ниже спины — след удара вилкой. Упоминалось еще сломанное в пылу битвы кресло.

В то время степень наказания обычно не соответствовала весомости проступка и значительно колебалась — в ту или иную сторону.

В данном случае провинившиеся отделались, что называется, легким испугом. И этот прискорбный факт, несмотря на всю его чудовищность и фантастичность, наверняка бы забылся, скрытый пеленой времени и других событий, если бы не искусство.

Да, Твардовский в соавторстве с Казакевичем написали сонет. Не уверен, сохранился ли он где‑либо еще, и привожу его здесь, — прекрасно написанный, безжалостный и элегантный.

Моя жена была дальней родственницей известного химика, академика Вольфковича. По — моему, бабушка Инны приходилась ему двоюродной сестрой.

Мы только раз были у него дома, пили чай с мармеладом и сушками, мило беседовали.

Потом зашел еще один человек, возможно, сосед. Он, так же как хозяин и все в доме, говорил подчеркнуто спокойно, негромко. Через полчаса выяснилось, что это один из врачей- отравителей, академик Егоров.

Он рассказал, как его освобождали. Когда его вызвали из камеры поздно вечером, он ничего не знал и ни о чем не подозревал, в том числе и о смерти Сталина.

Ему вручили его костюм, сорочку, галстук и туфли, он переоделся в специальном боксе, после чего его ласково проводили до выхода, а сопровождающий офицер в высоком чине (кажется, полковник) сел с ним вместе в машину.

Когда подъехали к дому, было около полуночи. То ли лифт не работал, то ли было невысоко, сейчас не помню, но они поднимались пешком. Сопровождающий деликатно отстал на несколько ступеней.

И тут им попалась спускающаяся по лестнице соседка (он назвал Вольфковичу ее имя и отчество), она собиралась выгуливать собачку.

Соседка увидела Егорова и, буквально раскрыв рот, — не только от изумления, но и потому, что ей не хватило кислорода, — вжалась в стену. И собачка замерла, почувствовав перемену в хозяйке.

— Не бойтесь, я не убежал, — успокоил ее Егоров. Он действовал прежде всего как доктор.

Правительственное сообщение об освобождении врачей появилось назавтра.

Когда‑то очень давно мы с женой были в гостях у ее ленинградской тети, милой, интеллигентной женщины. Ее муж страдал болезнью кожи головы, и ему регулярно делались примочки. Он и сейчас сидел с повязкой на лбу.

Закуска была подготовлена с любовью и вниманием, но… Да, да, отсутствовало именно то, что принято закусывать. Я с молодым нахальством поинтересовался: не найдется ли чего‑нибудь эдакого.

Тетя удивилась и спросила мужа:

— Может быть, от твоего компресса?..

— Отжатая? — уточнил я.

Тетя, не удостоив меня ответом, вынула из буфета закупоренную четвертинку. К счастью, примочки были прописаны водочные.

Встреча прошла радушно, и в конце тетя жены меня простила.