Давид Ортенберг - Год 1942

- Э-ге-е! Что-то вы, хлопцы, не той, не как его, не туда будто идете, сказал дед Савка и хитро посмотрел на нас. - Одежда вот на вас новая, да и торбочки, и ремни, эге, и сами молодые, а заворачиваете не иначе не туда, га?..

- Не знаю, чего они так тикают? - сказал дед Платон, идя с Савкой к реке, как будто нас тут вовсе и не было.

- Чего они так той смерти боятся. Раз уж война, так ее нечего бояться. Уж если судилась она кому, так и не сбежишь от нее никуда...

- Душа несерьезная, разбалованная... Это казна-що, не люди... сердился Платон. - Ну, сидайте, повезем. Чего стали? - Он уже стоял с веслом возле челна.

- Повезем уже, а там - что бог даст. Не сумели соблюсти себя, так уже повезем, тикайте, черт вашу душу бери... Куда ты шатаешь? Челна не видел, воин? - загремел дед на кого-то из нас...

Мы молча уселись в лодку, и каждый стал думать свою невеселую думу.

- Эге! - подхватил Савка. - А не знают, трясца их матери, что уж кому на войне судилось помереть, так не выкрутишься, никакой челн тебя не спасет. Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет... Бери влево! Быстрина велика, - захлопал Савка веслом...

- А ци думают спастись, а оно гляди, выйдет на то, что долго будут харкать кровью. Это же все доведется забирать назад!

- А доведется, - подхватил Платон и со всей силой гребнул веслом три раза. - Шутка сказать, сколько земли надо отбирать назад. А это же все кровь!

Я смотрел на деда Платона и с трепетом слушал каждое его слово. Дед верил в нашу победу. Он был для меня живым и грозным голосом нашего мужественного народа"...

Пересказать "Ночь перед боем" так же трудно, как трудно пересказать стихи. Мы сразу сдали рассказ в набор. Вскоре была верстка - "стояк" на четыре полных колонки. Вместе с Довженко, стоя у моей конторки, мы вычитывали слово за словом, строчку за строчкой весь текст. Я спросил Александра Петровича, где он встречал этих дедов.

- Это сама жизнь, - объяснил он.

- Коли так, - сказал я, - может, снимем подзаголовок "рассказ". Пусть его читают как очерк, как документ.

- Да, так, пожалуй, будет лучше, - согласился Довженко.

Когда верстка была вычитана, я вызвал Мишу Головина, который параллельно с нами читал полосу. У него, опытного и придирчивого стилиста, оказалось несколько небольших поправок. Когда мы их согласовали, Головин как бы между делом заметил:

- Горько будет нашему бойцу читать это...

Я навсегда запомнил неожиданный, полный философского смысла ответ Александра Петровича:

- Лучше горькая правда, чем сладкая ложь и даже сладенькая полуправда. Одна учит, а другая утешает...

Довженко был тысячу раз прав! Хотя в рассказе действительно немало горести, но каждая его строка звала в бой, укрепляла душу.

1 августа газета напечатала "Ночь перед боем". И в тот же вечер в редакцию позвонил секретарь ЦК партии. Он спросил: "Где Довженко? Передайте ему благодарность Сталина за очерк. Он сказал народу, армии то, что теперь надо сказать".

В армии с волнением читали "Ночь перед боем". Люди связывали сюжет рассказа с идеей приказа № 227. Но только мы знали, что Довженко задумал и написал рассказ, когда еще не было этого приказа. Просто писатель был на войне, видел, что происходит, и мужественно рассказал обо всем, ничего не утаивая и не смягчая.

* * *

Из поездки на фронт возвратился Константин Симонов и вручил мне очерк "В башкирской дивизии". Сказал, что напишет еще два очерка. А на второй день принес не очерк, а стихи "Безымянное поле". Это стихотворение он начал писать, прочитав приказ № 227, еще в пути. Первые беспощадные, горькие строфы стихотворения были созвучны приказу, как бы дополняли его еще одним мотивом - голосом погибших воинов:

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли,

Придется нам вдовам сказать,

Что мы не успели, забыли

Последнюю дочесть отдать.

Не в честных солдатских могилах

Лежат они прямо в пыли.

Но, мертвых отдав поруганью,

Зато мы - живыми пришли!..

Но за этими строками - неожиданный поворот темы: поэт словно бы вступил в спор с приказом. Он взял под защиту солдата, которого, как сказано в приказе, население страны якобы "проклинает... за то, что он отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей":

Ты, кажется, слушать не можешь?

Ты руку занос надо мной...

За слов мою страшную горечь

Прости мне, товарищ, родной.

Прости мне мои оскорбленья,

Я с горя тебе их сказал,

Я знаю, ты рядом со мною

Сто раз свою грудь подставлял.

Я знаю, ты пуль не боялся,

И жизнь, что дала тебе мать,

Берег ты с мужскою надеждой

Ее подороже отдать.

Ты, верно, в сорочке родился,

Что все еще жив до сих пор,

И смерть тебе меньшею мукой

Казалась, чем этот позор...

Не успел я дочитать эти строки, как Симонов стал объяснять. "Безымянное поле" было рождено потрясением, которое он, как и все мы, вся армия, испытал, прочитав приказ № 227. А этими строфами он не собирался оспаривать приказ, наоборот: это - суд над самим собой.

Было в приказе № 227 беспощадное требование: "Паникеры и трусы должны истребляться на месте". Однако в жизни в те боевые дни было вовсе не так. Задача борьбы с трусами и паникерами решалась по-другому. Им давали возможность загладить свою вину в штрафных подразделениях, на передовой, в огне боя, своей кровью, так сказать, искупить свою вину. Было именно так, как писал Александр Твардовский в своих стихах "Отречение", которые он сегодня принес в "Красную звезду" и которые сразу же были опубликованы:

И на глазах друзей-бойцов,

К тебе презренья полных,

Свой приговор, Иван Кравцов,

Ты выслушай безмолвно.

Как честь, прими тот приговор.

И стой. И будь, как воин,

Хотя б в тот миг, как залп в упор

Покончит счет с тобою...

А может быть, еще тот суд

Свой приговор отложит.

И вновь ружье тебе дадут.

Доверят вновь. Быть может.

И как правило, уходили штрафники в бой, многие сражались мужественно, восстанавливая доверие народа, боевых товарищей, которое под огнем значило не меньше, чем жизнь...

* * *

На первой полосе сегодняшнего номера газеты опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР об учреждении орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского. О том, что такой Указ будет, я знал. И к этому событию мы готовились. Прежде всего, заказали военным историкам очерки о русских полководцах. Авторы обещали принести их дней через десять. Но вот за два дня до получения Указа позвонил автор очерка об Александре Невском и сказал, что материал он еще не освоил, ему нужно дополнительное время.

Как раз в эти дни с Северо-Кавказского фронта в Москву вернулся Петр Павленко. Зашел ко мне. Я ему и говорю:

- Ты киноповесть об Александре Невском писал?