Вадим Старк - Наталья Гончарова

На этот рапорт отреагировал один только командующий Отдельным гвардейским корпусом генерал-адъютант К. И. Бистром, свояк Пушкина по ганнибаловской линии. В своем отношении от 11 марта он отметил, «что не спрошена по обстоятельствам, в деле значущимся, жена умершаго камергера Пушкина». Однако даже если бы судебная комиссия и решилась, вопреки этическим соображениям, потревожить вдову, то по медленности судопроизводства на это понадобилось бы несколько дней, а Наталья Николаевна через два дня после рапорта Маслова покинула Петербург, так что допрашивать было бы просто некого.

Шестого февраля, провожая Наталью Николаевну, С. Н. Карамзина в последний раз передает в письме брату свое впечатление о ней: «Бедная женщина! Но вчера она подлила воды в мое вино — она уже не была достаточно печальной, слишком много занималась укладкой и не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем — с тремя ангелами-хранителями, которые окружали смертный одр ее мужа и так много сделали, чтобы облегчить его последние минуты; она была рада, что уезжает, это естественно; но было бы естественным также выказать раздирающее душу волнение — и ничего подобного, даже меньше грусти, чем до тех пор! Нет, эта женщина не будет неутешной. Затем она сказала мне нечто невообразимое, нечто такое, что, по моему мнению, является ключом всего ее поведения в этой истории, того легкомыслия, той непоследовательности, которые позволили ей поставить на карту прекрасную жизнь Пушкина, даже не против чувства, но против жалкого соблазна кокетства и тщеславия; она мне сказала: „Я совсем не жалею о Петербурге; меня огорчает только разлука с Карамзиными и Вяземскими, но что касается до самого Петербурга, балов, праздников — это мне безразлично“. Я окаменела от удивления, я смотрела на нее большими глазами, мне казалось, что она сошла с ума, но ничуть не бывало: она просто бестолковая, как всегда! Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость и угнетенное состояние, и то пройдет очень скоро».

Итак, даже в семействе, столь близком Пушкину, осуждали Наталью Николаевну, чего он больше всего и опасался. Когда Софья Карамзина как бы требует от нее, отнюдь не притворщицы, продемонстрировать страдание или выражает недоумение по поводу вполне естественного отвращения скорбящей вдовы от Петербурга, в ее голосе, как это бывало уже не раз, слышится отзвук чужих суждений. Она не смогла понять: когда на одну чашу весов положены удовольствия от светской жизни, а на другую жизнь мужа, Наталья Николаевна в силу свойственных ей человеческих качеств, за которые ее и полюбил Пушкин, безусловно, готова была пожертвовать первыми во имя второго.

Более тонким и не столь ревнивым наблюдателем оказывается на этот раз брат Софьи Карамзиной Александр, также прощавшийся с Натальей Николаевной. Он писал: «Вчера выехала из Петербурга Н. Н. Пушкина. Я третьего дня видел ее и с ней прощался. Бледная, худая, с потухшим взором, в черном платье, она казалась тенью чего-то прекрасного. Бедная!»

Восемнадцатого марта 1837 года был вынесен приговор Генерал-аудиториата по материалам военного суда: «Геккерена, за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, написать в рядовые с определением в службу по назначению Инспекторского департамента. <���…> Подсудимый же подполковник Данзас виновен в противузаконном согласии быть при дуэли со стороны Пушкина секундантом и в непринятии всех зависящих мер к отвращению сей дуэли. <���…> Вменив ему, Данзасу, в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом в крепости на гауптвахте два месяца и после того обратить по-прежнему на службу». В отношении Пушкина суд также вынес свой вердикт: «Преступный же поступок самого камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с подсудимым Геккереном наказанию… по случаю его смерти предать забвению».

Императору был представлен доклад с этим заключением, на который 18 марта наложена высочайшая резолюция: «Быть по сему, но рядового Геккерена как не русского подданного выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты». На другой день приговор был объявлен Дантесу, после чего последний был тотчас отослан к дежурному генералу Главного штаба генерал-адъютанту графу Клейнмихелю. Через несколько часов он был выдворен из Петербурга с жандармом, который сопровождал его до прусской границы. Единственным, кто видел отъезжавшего Дантеса, оказался всё тот же вездесущий А. И. Тургенев, записавший в дневнике: «Встретил Дантеса, в санях с жандармом, за ним другой офицер, в санях. Он сидел бодро, в фуражке, разжалованный и высланный за границу…»

Так закончилась история дуэли, а с нею вместе и жизни Пушкина с Натальей Николаевной. Тремя разными дорогами оставили Петербург ее участники: Пушкина увезли по Киевскому шоссе, Наталья Николаевна уехала по Московскому, Дантеса выслали по Ревельскому тракту, которым вослед ему отправится и Екатерина Николаевна в сопровождении Геккерена, тщетно пытавшегося оправдаться в глазах Николая I — ему было отказано даже в прощальной аудиенции.

Графиня Д. Ф. Фикельмон, в свое время вводившая Наталью Николаевну в большой свет, записала в дневнике: «Дантес, после того как его долго судили, был разжалован в солдаты и выслан за границу; его приемный отец, которого общественное мнение осыпало упреками и проклятиями, просил отозвать его и покинул Россию — вероятно, навсегда. Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, — все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчетную игру!»

Жуковский по-своему подвел итог истории, в полной мере осознав ее трагизм только при разборе бумаг Пушкина, когда, вчитываясь в его письма и те, что были получены им, прежде всего от Бенкендорфа, он понял то положение, в котором оказался поэт. Сдержанный по натуре, он написал шефу жандармов письмо, исполненное благородного негодования. Подобно письму самого Пушкина тому же Бенкендорфу, оно в списках разошлось по рукам. В канун сорокоуста, сорока дней со смерти Пушкина, Жуковский прочел его друзьям. А. И. Тургенев записал в дневнике 8 марта: «Жуковский читал нам свое письмо к Бенк.<���ендорфу> о Пушк.<���ине> и о поведении с ним государя и Бенк.<���ендорфа>. Критическое расследование действий жандармства, и он закатал Бенкендорфу, что Пушк.<���ин> погиб оттого, что его не пустили ни в чужие край, ни в деревню, где бы ни он, ни его жена не встретили Дантеса. Советовал ему не посылать этого письма в этом виде…» Конспективные заметки самого Жуковского о последних днях Пушкина заканчиваются словами: «Только в семье своей убежище».