Вадим Старк - Наталья Гончарова

В тот же день Виельгорский сообщил Жуковскому: «На сих днях получил я письмо от Натальи Николаевны. Она всё требует и просит, чтоб купили мы Михайловское, псковскую деревню. Я ей отвечал и советовал ей купить оную. Она хочет в ней жить. Ей и прилично жить там, и, буде не выйдет замуж, то может оставить деревню детям. Нам же хлопотно и затруднительно покупать. Я ей предлагал и денег дать под залог имения, тут будет 2 процента барыша для сирот, а ответственность и риск Опеки в стороне. Всё это Дворянская опека дозволит».

«Дело о покупке села Михайловского в собственность малолетних детей А. С. Пушкина» началось 23 мая 1838 года.

А 26 мая в Яропольце Наталья Николаевна во второй раз встретила без Пушкина день его рождения. Именно этим днем помечено письмо Николая Ивановича Павлищева к Сергею Львовичу Пушкину, в котором он в очередной раз поднимает вопрос о судьбе Михайловского на правах мужа Ольги Сергеевны. Ей достались четырнадцатая часть имения по закону как дочери умершей 29 марта 1836 года Надежды Осиповны Пушкиной и еще седьмая часть, уступленная ей отцом Сергеем Львовичем. Остальное поровну принадлежало Льву Сергеевичу и детям Пушкина. Совсем не обратив внимания на то, что он пишет в день рождения Пушкина, Павлищев в свойственной ему манере требует приступить к разделу Михайловского. При этом он ссылается на Льва Сергеевича, который якобы также «настаивает на том, чтобы как можно скорее быть введенным в право наследования Михайловским», и сообщает, что тот передал ему «свои полномочия на это».

Соседка по Михайловскому П. А. Осипова еще незадолго до гибели Пушкина, 6 января 1837 года, когда Павлищев стремился завладеть Михайловским, писала поэту: «Павлищев сущий негодяй и к тому же сумасшедший». Сергей Львович также знал цену Павлищеву и потому, когда 7 августа 1836 года пересылал старшему сыну письмо зятя, предупреждал: «Имей терпение прочесть его. Ты увидишь, как он жаден, как он преувеличивает ценность Михайловского и как он мало понимает в управлении имением… Это человек очень жадный, очень корыстный и весьма мало понимающий то, что он берет на себя».

На этот раз, в 1838 году, письмо Павлищева было обращено к самому Сергею Львовичу. В нем он льстит тестю, говоря, что истинный опекун детей поэта — это их дед, а остальные никуда не годятся. О графе Виельгорском, памятуя, что он композитор-любитель и автор романсов на стихи Пушкина, Павлищев пишет, что тот «лучший музыкант, нежели попечитель».

Беспокойство Павлищева понятно: он прекрасно сознавал, что Опека будет в первую очередь блюсти интересы детей Пушкина и Натальи Николаевны. Он заканчивает свое письмо лицемерными словами: «Я пишу о Михайловском, потому что оно дорого всем нам по связанным с ним воспоминаниям».

Опека вскоре сделала свое дело — выкупила, в соответствии с пожеланием Натальи Николаевны, Михайловское в пользу ее детей, преодолев все препоны, которые ставил Павлищев.

Одной из причин стремления Натальи Николаевны поселиться в Михайловском было желание получить независимость, которой она была лишена в Полотняном Заводе, особенно в связи с натянутыми отношениями с женой Дмитрия Николаевича. К тому же в качестве главы дома брат должен был поддерживать переписку и со старшей сестрой Екатериной. Хотя Наталья Николаевна по-христиански и простила ее, но переписываться с ней, во всяком случае в период траура по мужу, она не хотела.

Дмитрий Николаевич вполне понимал ее чувства. Обязанный выплачивать замужней Екатерине содержание по пять тысяч рублей в год, он поддерживал с ней деловые отношения. Другие братья не были ими связаны, так что Иван Николаевич отправлял ей письма изредка, а Сергей и вовсе избегал переписки. Не случайно самолюбивая Екатерина Николаевна в письмах Дмитрию постоянно упрекает младших братьев в молчании. Так, в письме от 1 октября 1838 года она просит: «Напиши мне о Ване, что он поделывает? Когда ты его увидишь, передай ему, что со времени его женитьбы он еще не написал мне ни разу. Я хорошо знаю, что он не силен в писании писем, но всё же между часто и никогда большая разница». Иван Николаевич женился, как мы помним, 27 апреля 1838 года. Если он и написал о том сестре, то письмо его ожидало ее в Сульце, тогда как она с Дантесом была в Париже, где с опозданием узнала от знакомых о его свадьбе.

Отец, Николай Афанасьевич, несмотря на болезнь, вел довольно обширную переписку, но ни разу не написал старшей дочери, как и Сергей Николаевич. Вдове Пушкина было конечно же приятно, что самые близкие ей люди не поддерживали переписки с Екатериной, тем самым выражая свое отношение к ней. Впрочем, и Дмитрий не слишком баловал старшую сестру письмами, на что она жаловалась ему постоянно.

Четвертого сентября 1837 года Дмитрий Николаевич написал Екатерине о Наталье Николаевне: «Ты спрашиваешь меня, почему она не пишет тебе; по правде сказать, не знаю, но не предполагаю другой причины, кроме боязни уронить свое достоинство или, лучше сказать, свое доброе имя перепиской с тобою. И я думаю, что она напишет тебе не скоро». Конечно же Екатерина Николаевна и без пояснений брата прекрасно понимала причину молчания младшей сестры.

В ответном письме из Сульца от 30 ноября 1837 года (первом дошедшем до нас) говорится о рождении у Екатерины Николаевны первенца — дочери Матильды. Метрической записью было официально зарегистрировано, что она появилась на свет 19 октября 1837 года. Однако, как установил голландский исследователь Франс Суассо, под этой записью нет подписи врача, хотя под метриками о рождении остальных детей Екатерины и Дантеса она имеется. К тому же свидетелями обозначены родной отец Дантеса и барон Луи Геккерен, специально прибывший для этого в Сульц. И тот и другой были заинтересованы в сохранении тайны рождения ребенка в том случае, если младенец родился ранее положенного времени.

Эти обстоятельства, как и сведения об ожидаемом ребенке, относящиеся еще ко времени пребывания Екатерины в России, заставили Суассо уверенно писать о том, что родившийся ребенок был добрачным. Вспомним недоумение Жуковского в его заметках начала ноября 1836 года: «Открытие Геккерена о любви сына к Екатерине», а затем письмо самого Геккерена-старшего от 2 февраля 1837 года голландскому министру иностранных дел барону Верстолку, в котором говорится, что в семье его приемного сына «вскоре ожидается прибавление» — и это ровно через три недели после свадьбы Дантеса и Екатерины Гончаровой, состоявшейся 10 января. А сама Екатерина в послании от 20 марта 1837 года вослед отбывшему из Петербурга супругу пишет: «…Как и подобает почтенному любящему сыну, он сильно капризничает, оттого что у него отняли его обожаемого папашу». Если ребенок был зачат в браке, эмбриону могло быть максимум девять недель; в таком случае он был подвижен вопреки законам медицины. Другое дело, если ему уже месяца четыре, о чем адресат письма должен был быть осведомлен в первую очередь. Вспомним его двусмысленную фразу в письме невесте от второй половины декабря о картошке, которая получает объяснение в случае, если Екатерина уже ожидает ребенка, а также вольности в обращении с ней, далеко выходящие за рамки отношений жениха и невесты. Вспомним и то, что писал Александр Карамзин брату Андрею 13 марта 1837 года о Екатерине, ставшей, по его словам, Дантесу «любовницей, а затем и супругой». Такими словами без веских оснований не бросаются. Не случайно Е. И. Загряжская пишет Жуковскому от 17 ноября 1836 года, после помолвки Дантеса и Екатерины: «Итак, все концы в воду». Представляется, что все участники драмы были в курсе близких добрачных отношений между Дантесом и Екатериной, но по понятным причинам молчали.