Василий Ершов - Рассказы ездового пса

Для меня же золотой век авиации запомнился тем, что я ни о чем кроме полетов не задумывался… «фюрер думает за нас»… и летал, летал, летал, наедался полетами, набирался опыта, читал советские газеты и был вполне счастлив. Еще не выветрилась слегка потрепанная было на Ил-14 романтика полетов по Красноярскому краю, над Ледовитым океаном, на лесопатруле, на Кански-Заозерки… с 6 утра до 9 вечера, изо дня в день… А тут – на лайнере! По шесть часов без посадки! Из конца в конец страны! И всех забот: записал в задание свои цифры, сиди, жди курицу…

Почти три года командиром у меня был Александр Федорович Шевель, личность яркая, очень интересная и всем красноярцам известная. Наделенный от природы артистическим талантом, он и жил артистически, весь на виду, на людях, ладный, модный, отутюженный, веселый – душа любой компании.

Он был прекрасный пилот, чувствующий машину, знающий и тонко нарушающий летные законы, решительный, азартный, иной раз до потери чувства меры, но – артист! Такому, явно холерического темперамента человеку требовался умелый, опытный, слетанный экипаж, способный удерживать в рамках и несколько осаживать буйный, экзальтированный нрав капитана.

Вот в такой экипаж я и попал вторым пилотом, быстро сошелся с дружелюбными ребятами: штурманом Лешей Мироновым, бортмехаником Мишей Ореховым и бортрадистом Юрой Путинцевым. Специалисты все были классные, одного со мной возраста; радист был постарше.

Командир наш, зная свою слабинку, придавал большое внимание слетанности, мастерству и споенности экипажа. Что касается последнего качества, то я, в то время почти непьющий, вносил свою лепту, но в застолье обходился минимумом. За три года как-то умудрился не втравиться, да и сейчас не особо склонен к «зеленому змию».

Александр Федорович всячески поощрял инициативу и не мешал работать экипажу, даже иной раз доверял нам полет чуть не до самоустранения. Давал летать даже больше, чем мне хотелось.

Манера поведения командира в экипаже была какая-то странная, несерьезная. Это был большой ребенок… с очень отточенным чувством ответственности за полет. И в то же время – с заскоками, с внезапными сменами настроения, неожиданными предложениями, бьющей со страшным напором энергией, песнями… Говорил он или лихорадочно-быстро, брызгая слюной, в экзальтации мгновенного озарения, с горящими глазами, или, наоборот, погасшим, тихим, предсмертного пошиба голосом.

Приказаний в экипаже он никогда не отдавал. Он просил… а если видел хоть малейший признак нежелания выполнить, то упавшим голосом предлагал:

– Ну, давай, я сам сделаю…

Не выполнить его просьбу было нельзя. Он командовал экипажем «от противного»: все делалось не так, как это представляется большинству имеющих понятие о единоначалии людей. Тон был интеллигентнейший… с применением, в достаточно обильном количестве, красивых ненормативных выражений. Леша Миронов, штурман-интеллигент, активно поддерживал этот вежливо-язвительный тон; Миша Орехов не уступал ему в изобретательности. И только молчаливый Юра, постоянно читавший книжку в своем углу, вставлял свое слово – и точно «в жилу».

Так раз, увлекшись на посадке в Сочи наблюдением за обитательницами адлерского пляжа, пересекаемого нами за пятнадцать секунд до приземления, капитан поздновато подхватил машину, и получился мягкий невесомый «козел»: машина коснулась бетона и снова плавно полетела; капитан успел дать команду «всем ноль, с упора», а радист, не отрываясь от книжки протянул:

– Воспари-и-ли…

Так это словечко и прижилось в моем лексиконе; капитан же больше на моей памяти «козлов» не допускал. Он вообще летал классно.

С моим приходом в экипаж началась учеба. Я взлетал и садился, садился и взлетал, а экипаж, в свойственной ему манере, с шуточками и прибауточками воспитывал молодого правого летчика. Делалось это изысканно и не обидно. Да у меня и самого с чувством юмора все в порядке; через месяц я влился в экипаж, как век в нем работал. Через пару месяцев, с такой школой, я летать на Ил-18 научился.

Когда командиру хотелось потренироваться, он просительным голосом нежнейше предлагал: «Можно, я сяду?» Или «Не желаете ли Вы, сэр, отдохнуть?»

Куда ж денешься; я отвечал что-то вроде: «Всенепременнейше» или «Со всей любезностию» – и отдавал управление. Иной раз, под настроение, на такую просьбу я нагло отвечал: «Рубль!» Капитан со вздохом лез в карман и молча протягивал целковый. Я брал, зная, что через пять минут он все равно на мне отыграется.

И точно, после заруливания он вдруг с горящими глазами предлагал:

– А давай – в шмен! Мои – первая, третья, четвертая!

Это означало сравнить цифры на номерах вытащенных из кармана случайных купюр. У него почему-то сумма названных цифр всегда была больше моей. И рубль перекочевывал обратно в его карман.

Иногда в полете он вдруг загорался:

– Давай споем! Ты – первым, я – вторым… нет, я – первым, ты – вторым… – и подбирал тон: «Краси…» – и ниже в терцию: «Краси…» и я тут же с чувством подхватывал:

Больше ни он, ни я слов не знали. Или пели «Шумел сурово брянский лес» – на два голоса, либо «Гулял по Уралу Чапаев-герой». Я с удовольствием, в полную силу подпевал, а ребята только головами качали – но иной раз, когда сон наваливался, пение как-то будоражило экипаж и помогало преодолеть дрему.

Пение это было нам знакомо по художественной самодеятельности: в бытность мою на Ан-2 в Енисейске я руководил художественной самодеятельностью своего Енисейского авиаотряда, а Шевель в это же время руководил самодеятельностью красноярцев, основных наших конкурентов на ежегодных смотрах. И надо было видеть Александра Федоровича (в миру – просто Сашку Шевеля), декламирующего со сцены штампованные стихотворные опусы партейного пошиба, поющего в хоре, участвующего в сценках… только играть он ни на чем не умел. Но как же он зажигал зал!

Так что в длинных ночных полетах пение нам очень помогало не спать.

Впрочем, с Шевелем разве уснешь… Шутки, розыгрыши, анекдоты, пари, фокусы, предложения «махнем не глядя», песни, стихи, декламация капитаном наизусть целых страниц из «Тараса Бульбы» – все это ничуть не мешало нам делать свое дело. Все делалось шутя, в одно касание, вдохновенно. И только когда уж совсем, уж слишком загибалось что-то необыкновенное, Леша сзади ворчал с радостным восхищением: «Ну, золотая рота…»

Особый случай, когда к нам подсаживался проверяющий, как правило, высокого ранга. То, что у нас все от зубов отскакивало – это само собой. Но… это ж в наш артистический экипаж попадал зритель!

Это было действо. Контрольная карта декламировалась с пафосом. Щелчки тумблеров звучали мелодией. Организованный, до блеска отполированный экипаж показывал товар лицом. Команды отдавались как на крейсере во время боя. Глаза у капитана полыхали демоническим огнем. У проверяющего тек между лопатками холодный пот… На послеполетное, под козырек, «Товарищ командир, разрешите получить замечания к экипажу» истаявший в эмоциях чин только махал рукой… а потом в кабинете командира отряда, вытирая пот со лба, произносил: