Наталья Горбачева - Ксения Петербургская

Сидим мы трое — сын, невестка и я, боимся слово сказать, все прислушиваемся к стонам умирающей и, изверившись в помощи земной, все еще не теряем надежды на помощь небесную и молим Врача душ и телес наших…

Вдруг входит няня Агафья Никитична и говорит:

— Батюшка барин, позвольте мне съездить на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, я слышала, ее молитва многим помогает в горе и болезнях!

— Голубушка няня, — отвечает сын, — делай что хочешь, только помоги нам… Видишь, мы ничего не понимаем… Поезжай куда хочешь, только помоги нам, Христа ради!

Вышла няня, а мы все сидим. Сколько времени просидели мы так, уже и не знаю. Только замечаем, что стоны больной становятся как будто тише и тише и, наконец, совсем прекратились.

«Скончалась, бедняжка!» — мелькнуло в нашем сознании… и мы все трое ворвались в комнату Олечки. Смотрим: у кровати больной стоят няня и сиделка, больная лежит на правом бочку и тихо, спокойно спит.

— Слава Богу, — шепчет нам няня, — я съездила на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, помолилась там, привезла с ее могилки песочку да маслица из лампадки. Теперь Олечке станет легче. Уже легче…

Как очумелые стояли мы у кровати Олечки, слушали слова няни, ничего не понимали, но чувствовали, что с больной действительно произошла разительная перемена и что опасность миновала…

С истерическим воплем бросился отец малютки на грудь своей жены, и не знаю уж — долго ли сдерживаемое горе или неожиданная радость вырвалась в его рыданиях, только еле-еле удалось нам его успокоить, оттащить от кроватки дочки и уложить в кровать. Как мы с невесткой добрались до кровати после трех суток бессонницы, я тоже не помню. Только утром, лежа у себя на диване, вдруг слышу, громко зовет меня няня:

— Барыня, а барыня, встаньте! Доктора приехали, а барина с молодой барыней никак не добудишься!

— Ну что? — вскочила я. — Как Олечка?

— Слава Богу, — улыбается няня. — Почивают, и всю ночь на правом бочку почивали, не стонали…

Я тотчас же, нечесанная и немытая, пошла, разбудила сына и невестку, сказала им, что услышала от няни. Как будто испуганные тем, что осмелились на целую ночь оставить больного ребенка при смерти, они тоже кое-как оделись и побежали к Олечке. Я вошла в гостиную к докторам, извинилась перед ними и рассказала, что Олечка, слава Богу, со вчерашнего дня спокойно спит.

— Ну ничего, подождем, пусть, бедняжка, подкрепится перед операцией-то. Ведь это дело нелегкое, тем более для маленького измучившегося ребенка, — говорили доктора.

Вышли отец и мать, сказали то же — что ребенок спит. Это, казалось, должно было нас успокоить, порадовать, утешить. Но присутствующие доктора наводили на мысль об операции, об опасности положения, и снова тяжело стало у нас на сердце. Но что же мы могли поделать? Нужно было теперь избавить ребенка окончательно от страданий, решиться на операцию…

Сидим час, другой. Доктора сначала спокойно разговаривали, потом стали выражать нетерпение и наконец попросили разбудить девочку. Сначала пошла мать. Вместе с сиделкой и няней пытались они разбудить девочку:

— Олечка, Олечка, проснись, милая! — Но она, бедная, спит — и все тут!

Вошел в комнату отец, за ним доктора. По очереди будим ее, зажимаем носик, она немножко повернется, а все никак не проснется. Наконец, мать берет Олечку на руки и вынимает из постели… Смотрим: вся подушечка, правое ухо, щечка, шея, рубашечка, простыня — все покрыто гноем, нарыв прорвался, а здоровая девочка на руках у матери продолжает спокойно спать.

Подивились доктора такому счастливому исходу болезни, научили нас, как нужно промывать ушко, и уехали. А мы все, положив девочку на чистую постельку, окружили няню и стали ее расспрашивать, каким образом Олечка стала здоровой.

— Ничего я, барыня, не сделала, только съездила на Смоленское кладбище к матушке Ксении, отслужила там панихиду, взяла маслица из лампадки и скорее домой! Приехала, вошла к Олечке, а пузырек-то с маслицем спрятала в карман да и жду, скоро ли выйдет из комнаты сиделка, потому как боюсь, что она рассердится, если увидит, как я хочу пустить маслица на больное ушко. «Няня, посиди тут, я на минутку выйду», — вдруг говорит сиделка. Уж так я-то обрадовалась, когда она это сказала. «Хорошо, хорошо, — говорю, — уж вы будьте спокойны!» И лишь только затворилась за ней дверь, я тотчас и подошла к Олечке, немножко сдвинула с ушка повязку (девочка всегда лежала на левом боку) и прямо из пузырька полила ей маслица на ушко. Не знаю уж, и попало ли туда хоть что-нибудь, больно уж велика была опухоль-то… Ну, думаю, как Богу да матушке Ксении будет угодно. Снова надвинула барышне повязку на ушко. Смотрю, она постонала немножко, повернулась на правый бочок да и глазки закрыла, засыпать, значит, стала.

Вошла сиделка и говорит: «Что это, никак кончается?»

«Нет, — говорю, — заснула».

Подошли мы с сиделкой к кроватке, а барышня сладко-сладко так спит и ротик открыла… Тут и вы все пришли в комнату. Больше я ничего не делала.

— Да кто ж тебя научил съездить к Ксении? Откуда ты узнала про нее? — спросили мы.

— Я, батюшка барин, и вы, барыня, давно про нее знаю и много раз бывала на ее могилке, видела, что там берут землицы и маслица для исцеления от разных болезней. Да мне-то не приходилось этого делать: я, благодаря Богу, всегда была здорова. И вот теперь, сидя у постели барышни, я чего только не передумала, вспомнила и про матушку Ксению… Много раз уже хотела сказать вам, чтобы вы отпустили меня на ее могилку, да все боялась, думала, что смеяться или бранить меня будете. А потом, когда барышня чуть не кончалась, я не утерпела: думаю, пусть смеются, пусть бранят меня, а все-таки пойду, попрошусь на могилку ко Ксеньюшке, может быть, и пустят. А не пустят, думаю, так я потихоньку как-нибудь съезжу. А вы, слава Богу, сразу же меня и отпустили.

Взяла я извозчика, тороплю его, еду, а сама все думаю: «Господи, неужели Ты не поможешь такой крошке-страдалице? Ну за что она страдает?» А слезы-то, слезы так и текут у меня из глаз. Приехали мы к воротам кладбища, велела я извозчику подождать меня, деньги ему вперед отдала, а сама бегом в часовню к Ксении. Отворила дверь — смотрю, народ молится, свечи, лампадки вокруг могилы, а в стороне стоит священник. Я прямо к нему и говорю: «Батюшка, отслужи ты мне, Христа ради, панихиду по рабе Божией Ксении да помолись за болящего младенца Ольгу, больно уж, бедная, страдает». «Хорошо, хорошо, — говорит священник, — панихиду я отслужу, помяну в молитвах и болящего младенца Ольгу, а ты сама-то хорошенько молись да усерднее проси помощи у блаженной Ксении. По мере твоей молитвы и веры и помощь получишь такую же».

Купила я скорее две свечки: одну поставила на подсвечник, другую взяла в руки и бросилась со слезами к самой могилке Ксении. Батюшка начал панихиду, а я все плачу и твержу: «Господи, спаси, Ксеньюшка, помоги!» — больше ничего и сказать не придумала: ведь я глупая, неученая, не умею молиться-то. Кончилась панихида, заплатила я за труды священнику, взяла, с его благословения, землицы с могилки Ксении да маслица из лампадки и сейчас же домой.