Валентин Бадрак - Стратегии счастливых пар

И если для Ганса фон Бюлова, как и для Мины, мнение окружающего мира значило очень много и заставляло действовать в максимальном приближении к этим одобряемым ими правилам, то для Рихарда Вагнера и Козимы общественное мнение не значило ничего, когда на карту было поставлено их личное счастье, а парус поймал ветер удачи. Первые были слишком слабы, чтобы обрести свободу и самостоятельность в действиях; вторые были слишком сильны, чтобы оглядываться на остальной мир. Минна ужасалась самой мысли о разводе (хотя Вагнер предлагал), ибо что скажут люди?! Козима, очарованная любовью, осознанно и спокойно преступила через узы связывающего ее брака, ее отношение к внешнему миру выражалось в холодной отстраненности и духовной сосредоточенности. Как и в случае с Вагнером, ничто внешнее не было способно повлиять на нее.

Духовное родство и схожесть в восприятии мироздания у этой пары в значительной степени определялись беспощадными суждениями об авторитетах и презрением к общественной морали. Это очень дерзкое качество достигло кульминации, когда Вагнер возомнил себя пророком от музыки – с того времени семья могла общаться и принимать лишь тех, кто без оглядки восторгался творчеством композитора, неустанно поднося Вагнеру венки триумфатора и сочиняя все новые и более сочные дифирамбы. Этой кульминационной точкой самолюбования стало отвержение Ницше, в котором ослепленный блеском собственной персоны Вагнер не рассмотрел гения, а хотел видеть лишь подобострастного поклонника. Это тем более изумляет, ибо Вагнер, разменявший седьмой десяток, ощущал неподдельную мощь таланта молодого базельского профессора, которому минуло двадцать пять. Впрочем, вовсе нельзя исключать, что в отношениях Вагнера и Ницше со временем появился как раз привкус ревности. Ведь Вагнер, даже будучи уверенным в себе мужчиной, видел, что юный философ пленен его женой Козимой. Ницше был одним из очень немногих людей, допущенных в семью Вагнера, и какое-то время даже преданно исполнял поручения по подготовке к семейным праздникам. Но так же верно и то, что не дающая повода к ревности Козима была более чем на два десятка лет моложе престарелого композитора, и он, чувствуя тайную любовь философа к своей жене, по-видимому, не стремился испытывать судьбу.

Может показаться удивительным, что чудовищное самомнение Рихарда Вагнера ничуть не смущало Козиму. Напротив, оно, кажется, лишь подзадоривало ее. Выросшая в творческой теплице, она с детства чувствовала сопричастность истории, и Рихард, превосходящий ее отца по степени воздействия на общество, казался ей живым гением. «Что касается моего здоровья, я – особенно знатокам дела – представляюсь экземпляром особой человеческой породы, какому предстоит долгая творческая жизнь… Мне требуется много времени – ведь все, что я ни пишу, является в превосходной степени» – так упивался собой Рихард Вагнер в пространных размышлениях о здоровье. И так было во всем: о чем бы ни заводил разговор Вагнер, он всегда сбивался на тему своего величия, захватывая внимание окружающих. И если принять во внимание, что в любом обществе этот человек с бурлящей внутри энергией был центром внимания, можно представить себе и ошеломление окружающих, и гордость жены. Стоит к тому же признать и дальновидность этой женщины: она рассмотрела в нем гения задолго до того, как много раз освистанный и не принятый Вагнер, по словам Даниэля Галеви, «преступил невидимую грань, после которой для человека наступают дни вечной, бессмертной славы». В нем ее покорила неистовая сила и бесконечная энергия, не зависящие от признания; он закружил ее, как вихрь, жаждущий счастья никак не меньше, чем славы и побед над всем миром.

Нельзя не признать, что Рихард Вагнер с самого начала своего шествия был настолько удален от всего остального мира, настолько занят самосозерцанием, творческими поисками и продвижением своих идей, что для него найти спутницу жизни казалось делом крайне сложным и даже маловероятным. Ведь, по собственному признанию в автобиорафической «Моей жизни», «со смертью матушки порвалась последняя кровная связь со всеми братьями и сестрами, живущими своими особыми интересами». Он ни с кем из родных не был близок, и связь духовная, родство взглядов на мир в такой ситуации приобретали наибольшее значение. При этом поверим замечанию Ганса Галя, утверждавшего, что Рихард Вагнер не мог долго выносить затворничества. Похоже, он, не вынося людей с их мирскими помыслами и незадачливыми устремлениями, при этом не мог обходиться без них, так как должен был питаться чьим-то восхищением, должен был блистать, словно звезда на небосклоне. Именно эта жажда заставляла его перемещаться из города в город в поисках сногсшибательных ощущений в виде всеобщего признания и поклонения. Именно это стремление одержимого и полубезумного гения заставило его написать странные строки об уничтожении «Зигфрида» после трех постановок. В своей неуемной жажде бессмертия Рихард Вагнер раздваивался, насыщая свое творчество привкусом деструктивного, брызгая на мир фонтанами желчи, но делая это для создания завораживающего обрамления к собственной личности. С появлением в его жизни Козины свершилось чудо: она сумела создать в их семье такую гармонию, что сняла инфантильную тоску композитора по дому, а своим постоянным восхищением заполнила те трещины в его душе, сквозь которые сочились омерзительные испарения цинизма и черствости, являвшиеся отражением его нереализованных творческих желаний и долгой непризнанное™. Женщина дала мастеру второе рождение, переведя его на новую ступень творчества, на уровень спокойного, даже отстраненного созерцания мира, наполненного осознанием своего творческого гения. Он перестал беситься и бежать от познанных городов, как от чумы, с обретением Козимы и общего дома он наконец получил ту недостающую ему целостность и возможность сосредоточиться на творчестве.

Духовная сфера Вагнера была настолько цельной и покрытой невероятно прочной скорлупой, что это позволяло ему всегда идти напролом, не пугаясь слухов и создавая непрестанные волны резонанса вокруг своего имени. И кажется, это абсолютно устраивало и Козиму. Общая и нерушимая канва их взаимоотношений сформировалась благодаря бесконечному доверию и преданности друг другу, эта уверенность каждого из них не могла быть поколеблена ни общественным мнением, ни газетными дрязгами. А поводов для последних было предостаточно. К примеру, Рихард бесстрашно ввязался в сомнительные отношения с юным баварским королем-гомосексуалистом, ничуть не опасаясь за чистоту своего имени. Речь тут, конечно, идет не об интимной связи с монархом, которая представляется маловероятной, а о несносной эпатажности откровенно смеющегося над всем миром Вагнера, который, кстати, при каждом удобном случае вторгался в область политики, чем неизменно вызывал на себя огонь и, как правило, был вынужден ретироваться с той же поспешностью, что и от наседающих кредиторов.