Валентин Бадрак - Стратегии злых гениев

Кстати, необратимое устремление Чингисхана к ложным целям любопытно отразилось на его детях. Двое старших смертельно враждовали за власть и были лишены ее отцом (самый старший Джучи вскоре умер при загадочных обстоятельствах), а двое младших (третий сын Угедей и унаследовал империю, едва не развалив ее), понимая, что по обычаю монголов им не светит власть, рано пристрастились к другому пороку – пьянству. По случаю своего восшествия на престол Угедей провел в пьяной оргии несколько месяцев, а самый младший сын, Тулуй, в сорокалетием возрасте так напился, что отдал Богу душу. Фактически это было иной проекцией неспособности к продуктивности, уходом в противоположную жажде агрессии плоскость, но также лишенную смысла и идей.

Но новые расширения границ, похоже, уже не приносили счастья Чингисхану. Покорив Китай и большую часть Средней Азии, а при помощи сына Джучи и военачальника Субедея дотянувшись едва ли не до центра Европы, Чингисхан стал «владыкой владык». Нет смысла перечислять сожженные города, сметенные с лица земли народы

и покоренные государства. В некоторых, ожесточенно сопротивлявшихся городах после осады и штурма неделями полыхали пожарища, а неустрашимые воины великой империи просто резали, насиловали и замуровывали людей в стены. Получившие из рук Чингисхана полномочия убивать, они не преминули воспользоваться своим правом. Разбуженные демоны вырвались наружу, показав истории худшие проявления человеческих качеств. Жаждущий крови дикарь мог уютно чувствовать себя лишь в шкуре предводителя зверей, воинственного главаря, движущегося к смерти и толкающего в ее объятия тысячи тысяч, которые выкрикивали его имя из Ада, называя великим героем и не менее великим извергом.

Видевший много смертей с детства и с малых лет перешагнувший через табу убийства ближнего и старшего в роду, Чингисхан не тешил свой взор видом отдельных истязаемых и насилуемых. Он «довольствовался» монотонным превращением в золу целых народов и городов. Он делал это ради устрашения, но не только. Человек, запрещавший копирование своего изображения, узурпировавший монополию не только на власть, но и на все ее отдельные косвенные проявления, Чингисхан, кажется, заботился лишь о том, чтобы остаться в коллективной памяти самым кровавым и самым деспотичным завоевателем. В том, чтобы слыть жестокосердным и свирепым, он находил особое удовлетворение, ведь именно это позволило объединить разрозненные племена, а затем пройти по миру огненным, выжигающим все живое, шаром. Именно этому была посвящена вся его жизнь – все той же идее-фантому расширения благодатного жизненного пространства для избранных за счет уничтожения других народов и государств.

Он, по всей видимости, полагал, что рассказы о его наводящих ужас зверствах будут распространены выжившими далеко за пределы империи – с той же извечной целью пробудить страх и уважение перед сокрушительной, не ведающей сострадания силой. Удивительно, что он искренне считал свои качества добродетелью, а способность нести смерть многим – проявлением своего величия.

«Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, сесть на его меринов с гладкими крупами, обладающих хорошим ходом, превратить животы его прекрасных супруг в новое платье для сна и подстилку, смотреть на их розовоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!» Эти слова, приписываемые Чингисхану Рашид-ад-дином, несомненно, говорят об истинных устремлениях властелина степи. И в глаза бросается прежде всего отсутствие целей. В мертвом безыдейном пространстве Чингисхана жизнь заключалась в убийстве врага, грабеже его материальных ценностей и обладании его женщинами. Этот круговорот бесконечен и не несет в себе ничего, что могло бы рассматриваться потомками как достижение.

При восхождении к вершинам власти Чингисхан использовал судьбоносную ломку старых традиций, когда путем фиктивного родства и назначений на ключевые позиции преданных простолюдинов ему удалось создать могучее и дисциплинированное образование, общность людей с едиными интересами. Позже он проявил замечательную находчивость, взяв на вооружение мистику и религиозные догмы и тем самым укрепив свою власть. Перед военными походами, например на Китай, он инсценировал общение с божествами, после чего объявлял «волю Вечно Синего Неба».

Как большинство людей, ставших разрушителями во имя своего тщеславия, Чингисхан старался подкреплять свои наиболее противоречиво воспринимаемые действия религиозно-мистическими знаками. Он с трудом и не без сомнения, но все же решился на уничтожение шамана Теб-Тенгри, ведь шаман обладал просто непостижимым

уровнем влияния. Без его освящения не совершалось ни единого серьезного начинания и военного похода. Убийство такого влиятельного в обществе человека, каким был шаман Теб-Тенгри, даже для могущественного предводителя не могло остаться без объяснений. Чингисхан должен был позаботиться о своем авторитете и расшифровать логику своих поступков. Но логики не существовало: ведь на самом деле широким массам сложно объяснить, что дерзкие посягательства шамана на членов его семьи являлись продуманной проверкой дозволенного и фактическим наступлением на его, Чингисхана, власть. Оставалось прибегнуть к религиозной интерпретации. Поэтому после вероломного и лихо осуществленного преступления Чингисхан, как указывает Борис Владимирцов, «довел» своим подданным, что «Небо не возлюбило его и отняло вместе и жизнь, и тело его». Любопытно, но престарелому отцу шамана хан, как сообщает тот же исследователь, заявил прямым текстом: «Он хотел быть равным мне, за то я и погубил его». Тут, к слову, снова проявляется суть личности завоевателя: ограничивая свободы, он только себе одному определил возможность действовать по своему усмотрению, безнаказанно и неподотчетно.

К Небу Чингисхан обращался множество раз, как только следовало внушить управляемому им народу веру в необходимость того или иного рискованного шага. Таким образом он не только укреплял свою позицию, подкрепляя свое мнение мнением несуществующих богов, будто стоящих за спиной завоевателя, но и перекладывал часть ответственности за будущие потери и невзгоды на них. Он, определив себе роль полубога, беззастенчиво пользовался посредническим мостиком между Небесами и всем остальным миром.

Но все искусство управления Чингисхана меркнет в тот самый миг, как только появляется осознание того, что ни приобретение исполинской власти, ни завоевание половины мира не открыло перед предводителем монголов никаких заманчивых просторов бытия, отличных от войны. Дикий и необразованный, лишенный стремления к высшим знаниям, он так и остался воинственным животным, облаченным в доспехи бога.