Владимир Буданин - Кому вершить суд

— Я принес бумаги. — Петр Ананьевич погасил папиросу о дно пепельницы, уклонившись таким способом от рукопожатия, и спросил: — Угодно ли вам будет обозреть их сейчас?

— Угодно, милостивый государь, угодно. Пройдемте ко мне.

Они пошли по гулкому коридору с длинной цепью электрических лампочек под потолком. Жандарм — его как будто ничуть не обескуражило недружелюбие Красикова — любезно распахнул перед ним дверь своего кабинета. Петр Ананьевич тотчас узнал помещение, где два десятилетия тому назад его допрашивал полковник Шмаков. Здесь все было прежним. Лишь на месте портрета Александра III висело изображение Николая II, чья бородка очень проигрывала в сравнении с бородой прежнего императора.

Полковник Невистов грузно опустился в кресло за массивным столом, указал Красикову на стул. Заговорил:

— С трегубовским делом покончено. Можно хоть завтра передавать в Палату. Не завидую вам, Петр Ананьевич. Ох, не завидую!

— Это в каком же смысле?

— Да во всех, милостивый государь. Не угодно ли? — Полковник поставил на стол коробку сигар, проговорил расстроенно: — Недостает сил бросить.

Сердце стало пошаливать. Врачи настоятельно рекомендуют бросить. А вот не могу. Вам курение не вредит?

— Нет, на здоровье не жалуюсь.

— Весьма редкое явление по нынешним временам. И все же, позволю себе заметить, умеренность разумнее излишеств.

— Не заняться ли нам обозрением бумаг? — Петр Ананьевич положил на стол досье.

— Вы очень торопитесь?

— Я? Нет. Но ведь вы здесь не без дела сидите.

Полковник усмехнулся, взял досье. Дружелюбие жандарма таило в себе какой-то не улавливаемый пока расчет. Петр Ананьевич испытывал угнетающее чувство раздвоенности. Он сидел на том же месте, где когда-то отвечал на вопросы Шмакова. Но перед ним был другой жандармский полковник, всячески выказывавший расположенность к нему. Да и сам он тоже… Поддерживает легкий разговор, словно они с Невистовым не враги, а всего лишь процессуальные противники и противоборство их — не более чем разногласия защитника и следователя.

Полковник взглянул на него благосклонно:

— Петр Ананьевич, позвольте спросить, так сказать, неофициально, как это вы, такой видный в прошлом социал-демократ, и вдруг ведете такой… как бы вернее сказать… весьма благонадежный образ жизни: квартира из четырех комнат, молоденькая машинистка и прочее?

— Вижу, ваш интерес ко мне не иссякает, или, быть может, опять любопытство к психологическим загадкам?

— Помните? Тэк-с. Отличная у вас память, Петр Ананьевич. Не грех позавидовать. — Жандарм беззвучно засмеялся, трясясь расплывшимся телом. Глазки-полоски на рыхлых щеках заблестели. — Вы превосходный собеседник. Я бесконечно рад нашей встрече.

— Не пора ли, господин полковник, обозреть бумаги?

— Сейчас приступим к делу. Сейчас. Неужели вы сочли, что нам так уж важны бумаги Трегубова? — Полковник испытующе посмотрел в глаза Красикову. — Догадываюсь, вы поняли, что полковник Невистов трехсот семидесятой воспользовался с той лишь целью, чтобы повидаться с вами? Смею надеяться, я прощен?

— Господин полковник…

— Как вы полагаете, зачем нам понадобился Трегубов? Так ли он опасен для государственных устоев? Он ведь не большевик и даже не социалист-революционер. Такие, как Трегубов, нам не только не опасны, а, если хотите знать, полезны. Они — наши помощники.

— Совершенно с вами согласен. И все же…

— Однако и вы, Петр Ананьевич, не лишены любопытства к психологическим загадкам. Весьма похвально. В нашем с вами деле без психологического любопытства многого не достигнешь. Позвольте быть с вами откровенным? — В его глазках появилось нечто близкое к застенчивости. — Не испытываете ли вы затруднений, так сказать, финансового свойства? Я вот, несмотря на порядочное содержание, все более и более погрязаю в долгах. Семья, трое детей. Сын студент, дочь на выданье…

— К чему мне все это знать?

— Незачем? Жаль. Но ничего, сейчас я скажу кое-что чрезвычайно для вас любопытное. Речь о финансовых затруднениях зашла отнюдь не случайно. Вы еще достаточно молоды, а жизнь требует своего. В этом, боже упаси, нет ничего худого. Пусть служит у вас молоденькая машинистка, пусть вы отвозите ее по вечерам на извозчике, пусть у вас в доме полная чаша — нас это вполне устраивает. Но ведь нам доподлинно известно, что ваши доходы идут и на кое-что иное. У нас есть основания…

— Я, господин полковник, присяжный поверенный при Санкт-Петербургской Судебной палате и пришел сюда именно в этом качестве, а не в качестве допрашиваемого. Прошу иметь это в виду. Что же касается моего образа жизни, говорить о нем полагаю здесь неуместным.

— Похвально. Весьма. Я не намерен затрагивать неприятные вам обстоятельства. На сей случай нашлось бы довольно средств иного свойства. — Он многозначительно усмехнулся. — Я говорю с вами откровенно и питаю надежду на ответную откровенность. Речь идет не о ваших политических убеждениях, боже упаси. Поверьте, я порадовался, когда узнал, что именно вы приняли на себя защиту Трегубова. Я подумал, мы с Петром Ананьевичем отчасти, так сказать, в одинаковом положении. Нужда в деньгах у обоих, не так ли? Нужда-с. А Трегубов — наследник миллионного состояния…

— Ах вот оно что, — засмеялся Петр Ананьевич. — Теперь мне ясно, зачем арестован Трегубов.

Полковник поглядел на него неодобрительно и принялся наконец обозревать документы. Перелистывал досье, брезгливо выпятив губу, словно от бумаг исходил омерзительный запах.

— Хоть убейте, этого я не в силах уразуметь. У человека огромное состояние. Ему все доступно, все по силам. И в его положении связываться с какими-то партиями! Нет, этого не поймешь. Никак не поймешь.

— Иной раз не поймешь и другое. — Сколько раз в жизни осуждал он себя за невоздержанность в словах! И вот опять не устоял перед искушением задеть за живое надутого жандарма. — К примеру, как человек из разночинцев поступает на службу в корпус?..

— У меня на сей счет, Петр Ананьевич, своя теория имеется. Я полагаю так: умный человек первую половину жизни взбирается к вершине, а вторую, достигнув ее, — пожинает плоды усилий, потраченных на преодоление неизбежных на этом пути препон. Иным восхождение к вершине дается легче, чем большинству, и они, вот как я, в раннем сравнительно возрасте достигают заметного положения. Иным господом даровано счастье родиться на вершине, как тому же Трегубову. Эти блаженствуют с пеленок. Однако нет и, как я полагаю, не должно быть людей, достигших тем или иным способом вершины, которые, оставаясь в здравом уме, стремились бы возвратиться к подножью, на дно, как определил это состояние ваш Максим Горький. Вот я и поставил смыслом своей службы удержание на вершине тех лиц, каковые сумели туда подняться. Видите, я не только царствующую фамилию и высшую знать оберегаю, а и наши с вами интересы блюду.