Владимир Буданин - Кому вершить суд

— Законник! А еще прокурор судебной палаты! — Не замечая насупленного лица сына, воскликнул Трегубов-старший. — А рассудили вы, почему это случилось? Известно ли вам, что Николка готов был душу дьяволу запродать из-за Евдокии своей? А у человека от неудач разум помутился. Не фартило ему третий год кряду. Хоть помирай. Опять бы удача пришла, все бы и уладилось.

— Но ведь убил он. Двоих убил…

— Знаю, убил. Не случись этого, хозяин мой тебя, Иван Савельевич, за такую твою ретивость и на порог своего дома не пустил бы. Да и я, братец, тоже. Какого старателя загубили!

— А молчал все, — искательно улыбаясь, упрекнул Трегубова Иван Савельевич. — Мог бы ведь по-приятельски и предупредить.

Петр обратил внимание, какой уничтожающий взгляд бросил на гостя Михаил. Его глаза словно бы кричали: «Да замолкните вы! Не смейте унижать меня перед друзьями!» И Петр, сочувствуя ему, подумал: «Разве твоя в том вина, что так устроено общество?»

— Ловок! Ловок ты, Иван Савельич! — Хозяин захохотал. Затряслась бородка, засияли золотом зубы. — Фу ты! Насмешил… Хороши же ваши законы! «Можно ведь было предупредить!» Насмешил…

Гордей Захарович долго еще не мог успокоиться, а Петр смотрел на сидящих за столом взрослых людей словно бы даже с сомнением. Трудно было поверить, что они думают так же, как рассуждают вслух. Ему в голову даже пришла мысль, что они кривляются, неизвестно чему радуясь. Не могло ведь быть, чтобы убийцу судили по-разному, в зависимости от прихоти совершенно посторонних людей, хотя бы и весьма богатых…

Так с мыслями об Арсении, Никите Лукиче, Альберте, деревянном доме на Соборной площади в Красноярске Петр и уснул. И тотчас — а может быть, ему это показалось — в дверь стали стучать. Некоторое время он сонно соображал, где находится, и в первое мгновение ожидал увидеть Арсения, Никиту Лукича, но услышал голос Михаила:

— Ты, что ли, Андрюха? Заходи.

Распахнулась дверь, в комнату кто-то вошел. Хотя ставни были еще закрыты, света в комнате стало довольно, чтобы рассмотреть смуглого человека в студенческой тужурке. Ранний визитер, увидев хозяина, расположившегося так необычно, а на кровати в алькове — незнакомого человека, несколько изумился и чуть было не пошел обратно.

— Не тревожься, Андрюха, — сказал Михаил. — Это мой земляк.

Михаил познакомил их. Андрюха — Андрей Гурьев — учился, как и Трегубов, в Технологическом, но уже на последнем курсе. Как выяснилось, он был в свое время близко знаком кое с кем из первомартовцев, а с пребывающим в ссылке в Красноярске Арсением дружил едва ли не с детства.

— Однако обо всем этом у нас еще будет время поговорить, — сказал Андрей и встал. — А сейчас мне некогда.

Он извлек из-за пазухи аккуратный сверток, попросил спрятать на несколько дней и объяснил, что у какого-то Арона ничего оставлять нельзя — «Кузьмич по три раза на дню наведывается». В свертке оказались нелегальные издания, полученные из-за границы. На прощанье Андрей крепко стиснул руку Петра, сказав, что рад знакомству со «своим» человеком.

С гимназических лет Петра влекло к естественным наукам, и на другой день он отправился в университет с аттестатом и прошением о приеме на физико-математический факультет. А неделю спустя начались занятия, и в аудиториях и шумных коридорах теперь можно было встретить тонколицего и большеглазого юношу с высоким лбом — сибиряка Петра Красикова. Столица с ее громадами каменных зданий, широченными проспектами, конкой, газовыми фонарями, электричеством в окнах богатых домов, неисчислимыми извозчичьими пролетками и дорогими экипажами на Невском, Литейном, Садовой не так поразила Петра, как студенческая братия. Внушительные бородачи и совсем зеленые юнцы, сынки важных сановников и почти нищие — у них под обтрепанными форменными тужурками не было и сорочки, — петербуржцы, москвичи, малороссы, поляки, евреи, кавказцы, сибиряки, — вся эта разношерстная и разноплеменная масса представлялась Петру на первых порах недоступной.

Но на самом деле это ему только казалось — каждый новый день увеличивал число его знакомых, сближал со студенческими кружками, землячеством, помогал понять, что волнует этот молодой народ.

Легче всего Петр прижился в Сибирском землячестве, куда ввел его Михаил. Бывали они там обыкновенно втроем — прихватывали Андрея Гурьева. Собрания под видом «именин» и «чаев», споры, когда любой волен был, не таясь, высказывать решительнейшие суждения, — могло ли это не увлечь только что оказавшегося в столице молодого провинциала?

Едва ли не в первый день после приезда Петр услышал от Михаила о «замечательных людях Петербурга». Трегубов пообещал свести Петра в дом на Садовой, где собирались они вечерами по субботам.

В гостиной стояли старинные кресла, пол был устлан ковром, блестел полировкой рояль. В креслах сидели гости. Народ был самого разного вида: почтенные господа в сюртуках — один даже с орденом, — чиновники, тоже по преимуществу солидного возраста, в форме всевозможных ведомств, студенты, — все, должно быть, из порядочных семей. Шел негромкий спокойный разговор.

Михаил и Петр остановились у двери, не находя пока места, где бы можно было устроиться, не мешая общей беседе. Петр довольно быстро уловил совпадение взглядов местной публики со взглядами большинства ссыльных «политиков» из Красноярска, извечных противников Арсения. О марксизме не упоминали. Плеханова для них словно бы и не существовало. Петр поглядел на Михаила. Тот не сводил восхищенного взгляда с господина в пенсне, рассуждавшего о значении крестьянской общины для устройства российского общества. «Арсения бы сюда! — подумал он. — Объяснил бы он вам, господа, что не крестьянской общиной следует восхищаться, а смотреть в будущее».

Вошел еще один — очевидно, хозяин дома. У него было очень живое лицо с выпуклым лбом и глубоко спрятанными глазами. Именно этот господин впервые упомянул о Плеханове. Собственно, имени он не называл, но по тому, с каким злым сарказмом шла речь о людях, «растерявших убеждения свои на альпийских курортах», ничего не стоило догадаться, что имеется в виду именно живущий в Швейцарии Плеханов.

— Они там позабыли обо всех жертвах, понесенных нашим движением. Швейцарские курорты не располагают к пониманию особенностей народа. Где уж там помнить о том, что капиталистический расчет чужд самому духу русского мужика? Быть может, относительно Европы Маркс и прав, но для нас, для России…

— Простите, — Петр не сдержался. Он чувствовал, что лицо его пылает, и от этого еще больше злился. — Вы-то читали труды Маркса или Плеханова? Боюсь, что нет.

Господин с сигарой обернулся так быстро, словно над его ухом щелкнули бичом, и шагнул к двери. Присмотрелся к тем, кто там стоял. Определил, должно быть, по выражению лица Петра, что именно его мальчишеский голос только что прозвучал. Подошел, по-отечески потрепал Петра по плечу.