Евгений Шварц - Статьи и воспоминания

Если мы врага повалим,

Мы себя потом похвалим.

Если враг не по плечу —

Попадем мы к палачу…

Шварц творит собственный героический миф — без всякого героизма. Но и без фальшивого добродушия доброго сказочника. Для этого он слишком живой. Один из приятелей говорит о нем: «Если он сталкивается с подлостью, предвзятостью или злонамеренной глупостью, Шварц резко меняется. Он начинает говорить тихо, без интонаций, словно через силу. Он старается переменить тему… Помню только один случай, когда он просто растоптал своего оппонента за допущенную им недобросовестность. Присутствующие при этом сидели, втянув головы в плечи, до того Шварц был страшен в эту минуту. Через полчаса он приносит извинения «за непарламентский способ разговора». Не дай бог кому бы то ни было выслушать такое извинение».

Ко времени его ухода из «Ежа» и возобновления работы с театром — на этот раз в качестве драматурга с именем — абсурд жизни все страшнее и очевиднее врывается в обыденность. В пьесе «Тень» из раскрытых окон доносятся «голоса с улицы», самые обычные голоса:

— Арбузы, арбузы! Кусками!

— Вода, вода, ледяная вода!

— А вот — ножи для убийц! Кому ножи для убийц?!

— Цветы, цветы! Розы! Лилии! Тюльпаны!

— Дорогу ослу, дорогу ослу! Посторонитесь, люди: идет осел!

— Подайте бедному немому!

— Яды, яды, свежие яды!

А между тем в жизни Шварца произошли немыслимые перемены. Немыслимые — потому что он терпеть не мог заставлять кого-то страдать. А заставить пришлось, да не кого-нибудь, а любимую жену Гаяне и дочку Наташу. На очередном литературном собрании писателю Каверину взбрело в голову познакомить остроумца Женю со своим братом и его золотоволосой женой Екатериной. Завязался бурный роман. Шварц метался, тосковал и наконец ушел от Гаяне.

Они 30 лет прожили вместе, перенесли голод блокадного Ленинграда, эвакуацию в Киров и Сталинабад, относительно мирные последние годы. Ей он посвятил пьесу «Обыкновенное чудо», написанную за четыре года до смерти.

Здесь — напоследок — снова звучит тема преданности и любви, без трескучих фраз: «Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны, — смерть иной раз отступает от них…»

Военные годы нелегки. Шварц и Екатерина принимают на себя заботу о семье заключенного в лагерь поэта Николая Заболоцкого — в эвакуации делят комнату с его женой и двумя детьми, помогают, чем могут. Именно тогда и начал писаться «Дракон», позже поставленный в Ленинградском театре комедии.

Спектакль сняли с репертуара сразу после премьеры. Пьеса оставалась под запретом до 1962 года (та же участь постигла и «Тень»). Давний приятель Шварца Николай Чуковский осторожно пишет о «Драконе»: «Пьесы Шварца написаны в 30-е и в 40-е годы XX века, в эти два страшных десятилетия, когда фашизм растаптывал достигнутое в предшествующую революционную эпоху. Сжигались книги, разрастались концентрационные лагеря, разбухали армии, полиция поглощала все остальные функции государства… Всему этому способствовало невежество и глупость. И трусость. И неверие в то, что доброта и правда могут когда-нибудь восторжествовать над жестокостью и неправдой. И Шварц каждой своей пьесой говорил всему этому: нет».

Если убрать отсюда слово «фашизм», то получится подлинная картина жизни Шварца и его современников. Кстати, пьесы его при жизни Сталина были запрещены. Он не унывал, хотя болело сердце и все сильнее тряслись руки. Почерк превратился в каракули. Он писал буквально все, о чем его просили: и обозрения для Аркадия Райкина, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы…

«Пишу все, кроме доносов», — частенько говаривал он. И это было правдой.

Он не терял внутренней силы и мужества, а значит, и «детскости» — об этом вспоминают многие его друзья: «Считается, что великие люди сохраняют в себе на всю жизнь черты детской непосредственности, искренности и веры во «всамделишность» игры. Если так, Шварц велик… Из-за забора его дачи несется яростное рычание. Хозяин и его гость — драматург И., огромный, страшно близорукий человек в очках с толстенными стеклами — прыгают на одной ноге и с размаху сшибаются чугунными животами, стараясь опрокинуть противника (Шварцу под 60, и у него больное сердце). Гость конфузливо смеется, а Шварц яростно рычит, заложив по правилам игры руки за спину и подскакивая, словно мустанг. Он дерется, как Ланцелот, с полным самозабвением… Наконец гость теряет очки. Пока их извлекают из кустов черемухи, куда их заслал пушечный удар живота маститого драматурга, победитель, пыхтя и приговаривая: «Будешь?.. Будешь?..» — показывает побежденному язык. Сколько ему лет в этот момент?»

"Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре! Разные люди бывают на свете: кузнецы, повара, доктора, школьники, аптекари, учителя, кучера, актеры, сторожа. А я вот — сказочник…" — и "молодой человек лет двадцати пяти… в сюртуке, при шпаге, в широкополой шляпе" выходит на сцену, чтобы начать новую историю про Снежную королеву. Он красивый, мудрый и смелый, он настоящий друг.

А Ланцелот — "потомок известного странствующего рыцаря"? Едва появившись в своей сказке он сразу отважно заявляет: "Я вызываю тебя на бой, слышишь ты, дракон!", — и мы сразу начинаем восхищаться и волноваться.

А Хозяин из "Обыкновенного чуда", "бородатый человек огромного роста"? Взял, понимаете ли, и приделал всем цыплятам по четыре лапки, а потом ещё оправдывается: "Утро было веселое, небо ясное, прямо силы девать некуда, так хорошо. Захотелось пошалить… Ведь все-таки я волшебник!"…

Какое это счастье — написать на белом листе бумаги: волшебник, рыцарь, сказочник…

Однако, в реальной жизни Евгений Львович Шварц даже писателем никогда себя не называл. Он стеснялся. Он был уверен: "Вслух можно сказать: я член Союза писателей, потому что это есть факт, удостоверяемый членским билетом, подписью и печатью. А писатель — слишком высокое слово…".

Он всегда так думал. Он сделал свой выбор в самом раннем детстве, еще не переступив порога школы, но это была великая тайна. Только один раз маленький Женя Шварц довольно странным образом ответил на мамин вопрос "кем же ты будешь?": "Я от застенчивости лег на ковер, повалялся у маминых ног и ответил полушепотом: "Романистом". В смятении своем я забыл, что существует более простое слово "писатель"… Но я… не сомневался, что буду писателем".

Это случилось не скоро. Сначала всё склонялось к театру и причиной тому стали родители. В год рождения Жени его отец был студентом-медиком Казанского университета, а мать — курсисткой на акушерских курсах. Но разве умела молодая интеллигенция в конце XIX века усидеть в границах повседневной профессии! Темпераментный красавец Лев Шварц играл на скрипке, пел, занимался чем-то подпольно-политическим, но главное — играл в любительском театре. Кем по-вашему должен вырасти сын, если отец, привыкая к сценическому костюму, разгуливает по дому в римской тоге? А мать? Все современники, а позже и сам Евгений Львович в один голос утверждали, что на любительской сцене она была ещё талантливее отца — по-настоящему одаренная самобытная актриса.