Илья Давыдов - Юность уходит в бой.

В первый же день войны у входа в Ленинский райвоенкомат Москвы образовалась длинная очередь. Добровольцы рвались на фронт.

23 июня побывали там и мы с женой. Пробиться к военкому не смогли. Один из его помощников — капитан — взял наши заявления, попросил написать автобиографии и пообещал прислать повестки. Потом мы несколько раз приходили к нему, но он всегда отвечал уклончиво. Однажды он спросил у жены:

— А на кого вы оставите дочь?

— Дочь хорошо устроена, — ответила Вера.

Я заметил, что щеки у нее сразу зарделись: она говорила неправду. Незадолго до войны, о которой никто из нас, разумеется, не предполагал, мы, сдавая последние госэкзамены, отправили дочь с детским садом под Куйбышев. А когда началась война, послали письмо моей матери с просьбой взять девочку к себе. Дошло ли оно до Новосибирска, мы не знали.

Два молодых врача, только что окончивших институт, видимо, надоели в военкомате. Нас послали на краткосрочные хирургические курсы усовершенствования. Что ж, рассудили мы, для начала неплохо и это. Фронту в первую очередь нужны хирурги. Место учебы тоже устраивало. Недавно в травматологическом институте мы проходили курс травматологии и ортопедии под руководством профессора Приорова. [4]

Но чувство неудовлетворенности не проходило. Мне казалось, что только меня одного почему-то не вызывают в военкомат.

Третьего июля, возвратившись из института, я встретился в коридоре общежития с Альбертом Цессарским, моим однокашником.

— Ну как? Все еще не призвали? — спросил он, сверкая радостными от возбуждения глазами.

— Скоро закончим курсы, тогда уж... — ответил я, хотя совсем не знал, что тогда будет.

— А я уже! — гордо сказал Альберт и, улыбнувшись, процитировал: — «Революцией мобилизованный и призванный».

Независтливый от природы, на этот раз я позавидовал. От души пожав ему руку, спросил:

— В какие войска?

Лицо Цессарского сделалось непроницаемым. «Артист» — вспомнилось студенческое прозвище Алика. Стало немного обидно.

— Понимаю: военная тайна!

Альберт кивнул, но после недолгого молчания сказал:

— Сначала мне придется сдать все экзамены за пятый курс. Причем — экстерном. Тебе — проще: диплом уже на руках.

— Что верно, то верно.

Но и с дипломом у меня пропало желание подниматься на шестой этаж. И все же забежал домой сказать, что поброжу по городу. Вера хорошо понимала мое состояние. Ее тоже, конечно, тревожило молчание военкома, но у нее было больше выдержки.

...На Арбате, куда я забрел от нечего делать, меня окликнул Георгий Знаменский, заслуженный мастер спорта. Лицо его, как и Цессарского, было сосредоточенное и торжественное.

— Ну как дела? — спросил я Георгия.

— Зачислен в армию добровольцем. А ты?

Я неопределенно махнул рукой. Потом спросил:

— А Серафим?

— Тоже зачислен.

— Еще кто?

— Гриша Ермолаев, ты его знаешь, — стайер. Иванькович, тот, что бегал с нами в Париже... [5]

Георгий называл все новые фамилии известных спортсменов: Долгушин, Королев, Щербаков, Катулин, Шатов. Саша Бронзов из нашего института...

Да, товарищи уходили на фронт. А заявления мое и жены пока лежали в военкомате.

Пожелав Георгию успехов, я распрощался с ним и поехал в военкомат. На этот раз мне удалось пробиться к военному комиссару.

— Вызовут, вызовут, — отмахнулся он.

— А вы проверьте: может быть, наши заявления и не попали к вам.

Военком вынул из ящика стола стопку бумаг, перелистал ее и положил обратно. Потом достал еще несколько листков. Один из них заставил меня насторожиться. Я узнал почерк жены. Слово «болгарка» в ее автобиографии было подчеркнуто. Значит, кто-то уже просматривал документы. Комиссар не стал читать ни заявления, ни автобиографии. Взглянув на красную черточку, он поспешно убрал листки и сухо сказал:

— Ваши заявления пока не рассматривали... Когда рассмотрим — сообщим...

С тяжелым сердцем я возвращался домой. Ехал и думал: сказать жене или нет? Вера возмутится, узнав о недоверии. Родители ее действительно болгары и живут на родине. Но ведь отец ее — видный революционер-антифашист. Вскоре после того, как гитлеровцы оккупировали Болгарию, Вера получила от матери последнее известие из Софии. В безобидном на первый взгляд письме мы с огорчением прочли фразу: «Отец твой сейчас войник». «Войник» по-болгарски — солдат. Но как мог пятидесятилетний философ-марксист стать солдатом? Мы поняли, что он арестован.

При заполнении анкеты Вера, конечно, не могла сослаться на это письмо, написанное к тому же эзоповским языком. Поэтому она и ограничилась фразой: «Родители живут в Болгарии». Военкома же насторожили эти слова. Он не стал вникать в детали, разбираться что к чему, а просто отложил наши заявления в сторону.

С подобным случаем Вера столкнулась еще в институте. Вступая в партию, она не указала в заявлении, что ее отец находился в СССР как политический эмигрант и под фамилией Досев читал лекции в Институте красной профессуры. Не могла жена написать и о том, что он, [6] став снова Тодором Павловым, по решению ЦК Болгарской компартии вернулся на родину и вел там подпольную партийную работу. В своем заявлении Вера по известным причинам указала, что приехала в СССР еще ребенком. Но перестраховщики «придержали» заявление. Лишь после того как райком навел в Коминтерне справку, ее приняли в партию.

Так получилось и теперь. Правда, военкома нельзя было назвать перестраховщиком. Просто он многого не знал. Но не посылать же его в Коминтерн!

Я сказал жене о красной пометке, и мы поехали в институт. Секретаря парткома Утевской не было. Нас встретила Добрынина, ее заместитель, преподаватель биохимии. Мы бурно апеллировали:

— Валентина Ивановна, помогите! Вы же знаете нас, давали нам рекомендации в партию.

Душевный и искренний человек, Добрынина ответила:

— Военком тут ни при чем. Поймите: идет война, в Болгарии немцы. Некогда ему разбираться с вами. Идите прямо в ЦК партии, в Международный отдел.

На следующий день мы, пропустив занятия, поехали в ЦК. Нас принял высокий сухощавый человек в строгом темно-синем костюме. Поинтересовавшись, зачем мы пришли, он вышел куда-то и, вернувшись через полчаса, сказал:

— Зайдите завтра в комнату девятнадцать. Пропуск будет заказан. Товарищ Димитров передает привет, желает вам успехов. Просит извинить, что не смог сейчас принять вас лично: очень занят.

Просит извинить... Это Георгий Михайлович Димитров, герой Лейпцига! Счастливые, мы выбежали на улицу.