Исаак Дойчер - Троцкий. Изгнанный пророк. 1929-1940

Троцкий сравнивал этот процесс с делом Распутина, потому что этот суд, писал он, попахивает «тем же гниением и разложением абсолютизма». Вероятно, ничто не демонстрирует так наглядно, как это сравнение, что дух замирал при виде этого спектакля. Дело Распутина, конечно, было ничтожным и почти безвредным инцидентом в сравнении с любым из этих процессов; и вряд ли можно утверждать, что сами эти процессы ускорили крушение Сталина, хотя им и было суждено покрыть память о нем позором и бесчестьем. И все же Троцкий не нашел более подходящего или аналогичного прецедента, потому что не существовало такого. Сталин в некотором смысле превзошел весь исторический опыт и воображение: он создал новую шкалу террора и придал ей новое измерение. Когда шли эти процессы, всякая разумная реакция на них становилась все более и более беспомощной. Троцкий продолжал разоблачать нелепости судебного дела, методически уточняя свое алиби и доказывая, что ни он, ни Лёва не могли сговариваться ни с одним из подсудимых, не говоря уже о генерале фон Секте, в указанных местах и в указанные даты.

«В этой преступной деятельности [комментирует он] премьер-министры, министры, генералы, маршалы и послы предстают как неизменно получавшие приказы из одного-единственного места — причем не от своего официального начальника, а от ссыльного. Стоит Троцкому раз моргнуть, и ветераны революции становятся агентами Гитлера и микадо. По „инструкциям“ Троцкого, переданным через первого и лучшего корреспондента ТАСС, командиры индустрии, сельского хозяйства и транспорта уничтожают производственные ресурсы страны и разрушают ее цивилизацию. По приказу „врага народа“, посланному из Норвегии или Мексики, железнодорожники пускают под откос воинские составы на Дальнем Востоке, а высокоуважаемые доктора травят своих пациентов в Кремле. Это просто поразительная картина… нарисованная Вышинским… Но тут возникают трудности. При тоталитарном режиме диктатуру осуществляет аппарат [т. е. партийная и государственная машина]. Если я — мелкая сошка — занимаю все решающие посты в аппарате, то почему тогда Сталин сидит в Кремле, а я нахожусь в изгнании?»

Он касается международной обстановки и последствий этих судебных процессов: войска Гитлера только что триумфальным маршем вошли в Австрию и готовились к дальнейшим завоеваниям.

«Сталин все еще хихикает за кулисами? Неужели у него перехватило дыхание от этого непредвиденного поворота событий? Воистину он отделен от мира стеной невежества и раболепия. Действительно, он привык думать, что мировое мнение — ничто, а ГПУ — все. Но угрожающие и множащиеся симптомы должны быть видны даже ему. Трудящиеся массы мира охвачены острой тревогой… Фашизм одерживает одну победу за другой и находит главную помощь… в сталинизме. Ужасные военные угрозы стучатся во все двери Советского Союза. А Сталин выбрал этот момент, чтобы разгромить армию и растоптать народ… Даже этому тифлисскому жулику… должно быть трудно хихикать. Растет огромная ненависть к нему; жуткое негодование нависает над его головой…

Однако возможно, что режим, который уничтожает… лучшие умы нации, может в конечном итоге вызвать по-настоящему террористическую оппозицию. Более того: это будет вопреки всем законам истории, если [этого не произойдет]… Но этот терроризм отчаяния и мести чужд сторонникам Четвертого Интернационала… Личная месть… для нас слишком мелка. Какое, на самом деле, политическое и моральное удовлетворение может извлечь рабочий класс из убийства Каина-Джугашвили, которого без труда заменит какой-нибудь другой бюрократический „гений“? Если и представляет для нас интерес личная судьба Сталина вообще, так только в том, что мы хотели бы, чтобы он дожил до краха своей собственной системы, а он не очень далек».

Он предсказывал «еще один процесс, настоящий», на котором рабочие вынесут приговор Сталину и его сообщникам. «Тогда в человеческом языке не найдется никаких слов в защиту этого самого зловредного из всех Каинов, которых можно было отыскать в истории… Будут сброшены или перенесены в музеи и установлены в залах тоталитарных ужасов монументы, которые он воздвиг сам себе. А победоносный рабочий класс пересмотрит все эти судебные процессы, как открытые, так и тайные, и на площадях освобожденного Советского Союза воздвигнет памятники несчастным жертвам сталинских злодеяний и подлости».

И вновь это пророчество подтвердилось, но ненадолго. А тем временем репрессии по своим масштабам и силе действовали как огромный природный катаклизм, против которого были бессильны все ответные человеческие действия. Этот террор сокрушал умы, ломал волю и подавлял всякое сопротивление. Невероятная ненависть и возмущение, о которых говорил Троцкий, существовали, но были загнаны вглубь, где им суждено было накапливаться для будущего; в настоящее время и весь остаток сталинской эры они не могли найти выход. Все — а троцкисты в первую очередь, — в ком такие эмоции соединялись с политическим сознанием и кто мог предложить идеи и программы действий, — все такие люди систематически и безжалостно истреблялись.

Более десяти лет Сталин держал троцкистов за решеткой и колючей проволокой и подвергал их нечеловеческим преследованиям, деморализовал многих из них, раскалывал их и почти преуспел в их изоляции от общества. В 1934 году казалось, что троцкизм был практически искоренен. И все же спустя два-три года Сталин его боялся еще больше, чем когда-либо. Как ни парадоксально, великие репрессии и массовые депортации, последовавшие за убийством Кирова, влили в троцкизм свежую струю. Имея вокруг себя десятки и даже сотни тысяч только что сосланных людей, троцкисты уже не были одиноки. К ним присоединилась масса капитулянтов, которые с сожалением размышляли, что дело никогда бы не дошло до сегодняшнего состояния, если б они держались вместе с троцкистами. Оппозиционеры более молодых возрастных групп, комсомольцы, которые первыми встали против Сталина задолго до того, как троцкизм был разгромлен, «уклонисты» самых различных мастей, рядовые рабочие, высланные за мелкие нарушения трудовой дисциплины, и недовольные вместе с ворчунами, которые начали политически мыслить, только оказавшись за колючей проволокой, — все они образовали новую огромную аудиторию для троцкистских ветеранов. [119]

Режим в концентрационных лагерях становится все более жестоким: заключенным приходилось надрываться на тяжелой работе от десяти до двенадцати часов в день; они умирали от голода и среди болезней и неописуемой нищеты. И все-таки опять лагеря стали школами и учебными центрами оппозиции, где троцкисты считались непревзойденными наставниками. Именно они стояли во главе ссыльных почти во всех забастовках и голодовках, вступали в конфликт с администрацией, выдвигая требования улучшить лагерные условия, и своим непокорным, часто героическим поведением воодушевляли других и помогали выстоять. Четко организованные, с высокоразвитым чувством дисциплины и хорошо информированные политически, они были настоящей элитой того огромного сегмента народа, который был брошен за колючую проволоку.