Исаак Дойчер - Троцкий. Изгнанный пророк. 1929-1940

Во всей истории русской революции и в истории рабочего движения и марксизма не было периода более трудного и мрачного, чем годы последнего изгнания Троцкого. Это было время, когда, если перефразировать Маркса, «идея стремилась к реальности», но реальность не тяготела к идее, и между ними установилась пропасть, и эта пропасть была уже и глубже, чем когда-либо. Мир был наполнен исключительными противоречиями. Никогда капитализм не был так близок к катастрофе, как во время спадов и депрессий 30-х годов; и никогда он не демонстрировал так много дикой устойчивости. Никогда еще классовая борьба не вела так яростно к революционной кульминации, и никогда еще она не была так не способна подняться до нее. Никогда еще столь широкие народные массы не были воодушевлены социализмом; и никогда они не были так беспомощны и инертны. Во всем опыте современного человека не было ничего столь возвышенного и столь отвратительного, как первое государство трудящихся и первая проверка в «строительстве социализма». И возможно, никто еще никогда не жил в таком близком общении со страданиями и устремлениями угнетенного человечества и в таком крайнем одиночестве, в каком жил Троцкий.

Каково же значение его труда и какова мораль его поражения?

Любой ответ должен быть приблизительным, ибо у нас все еще отсутствует длительная историческая перспектива; а наша оценка Троцкого вытекает, прежде всего, из суждения о русской революции. Если принять мнение, что все, к чему стремились большевики — социализм, — было не более чем фата моргана, что революция просто заменила один вид эксплуатации и угнетения другим, и не могла иначе, тогда Троцкий возникнет как глашатай Бога, который просто обязан был рухнуть, как слуга Утопии, смертельно запутавшийся в своих мечтах и иллюзиях. Но даже тут он вызовет уважение и симпатию, положенные великим утопистам и прорицателям, — он встанет среди них как один из величайших. Если бы и вправду человеку суждено было двигаться, шатаясь от боли и крови, от поражения к поражению и сбрасывать одно иго только для того, чтобы подставить шею для другого, — даже тогда стремление человека к иной судьбе все еще будет, подобно факелу, облегчать мрак и уныние бесконечной пустыни, через которую он бредет, не имея за ней земли обетованной. И никто в нашем веке не выражал эти стремления столь ярко и самоотверженно, как Троцкий.

Но была ли русская революция способна лишь дать народу одно ярмо вместо другого? В этом ли ее финальный результат? Такое мнение кажется правдоподобным людям, которые пристально всматриваются в сталинизм в последние годы жизни Троцкого и позднее. Против них Троцкий отстаивал свое убеждение, что в будущем, после того как советское общество продвинется к социализму, сталинизм будет видеться просто как «эпизодический рецидив». Его оптимизм кажется необоснованным даже его сторонникам. Однако спустя почти двадцать пять лет его прогноз может все еще звучать смело, но едва ли беспочвенно. Ясно, что даже при сталинизме советское общество достигло огромного прогресса во многих областях и что этот прогресс, неотделимый от его национализированной и плановой экономики, разрушал и размывал сталинизм изнутри. Во времена Троцкого было еще рано подводить итог этому развитию — его попытки совершить это были не безошибочными; и баланс еще не совсем ясен даже четверть века спустя. Но очевидно, что советское общество стремится, и не без успеха, избавиться от тяжелых долгов и развивать огромные преимущества, которые оно унаследовало от сталинской эры. В Советском Союзе в начале 60-х годов куда меньше бедности, куда меньше неравенства и угнетения, чем в начале 30-х. Контраст настолько разителен, что было бы анахронизмом говорить о «новом тоталитарном рабстве, установленном бюрократическим коллективизмом». Вопросы, по которым Троцкий спорил со своими учениками в своем последнем споре, все еще дебатируются, и не внутри мелких сект, а перед всемирной аудиторией. Предметом спора все еще является тема: советская бюрократия — это «новый класс» или необходима реформа или революция, чтобы положить конец ее деспотическому правлению; бесспорно, что реформы первого постсталинского десятилетия, как бы неадекватны и противоречивы они ни были, очень сократили и ограничили бюрократический деспотизм и что свежие течения народных чаяний работают на перестройку советского общества.

Но даже в этом случае вера Троцкого в то, что однажды все ужасы сталинизма покажутся просто «эпизодическим рецидивом», все еще может возмущать современную чувствительность. Он применял великий исторический масштаб к событиям и своей собственной судьбе: «Когда встает вопрос глубочайших перемен в экономической и культурной системах, двадцать пять лет для истории весят меньше, чем один час в человеческой жизни». (Его склонность рассматривать вещи в долгой исторической перспективе не притупляла его восприимчивость к несправедливостям и жестокостям его времени — напротив, она заостряла это восприятие. Он так страстно осуждал сталинские извращения социализма, потому что сам никогда не терял из виду перспективу истинно гуманного социалистического будущего.) Измеряемый его историческим масштабом прогресс, который советское общество проделало со дня своего возникновения, — всего лишь скромное, даже слишком скромное начало. И все же даже это начало оправдывает революцию и его фундаментальный оптимизм в ее отношении и снимает плотную завесу разочарования и отчаяния.

Гигантская жизнь Троцкого и работа — важнейший элемент в опыте русской революции и, фактически, в структуре современной цивилизации. Уникальность его судьбы и экстраординарные моральные и эстетические качества его усилий говорят сами за себя и свидетельствуют о его значимости. Не может быть так, это противоречит всякому историческому смыслу, что такая высокая интеллектуальная энергия, такая поразительная активность и такая благородная жертвенность не оставили следа. Это материал, на котором строятся самые возвышенные и воодушевляющие легенды — только легенда о Троцком соткана из зарегистрированных фактов и устанавливаемой истины. Тут никакие мифы не парят над реальностью; сама реальность возвышается на высоту мифа.

Настолько богатой и прекрасной была карьера Троцкого, что любой ее части или доли было бы достаточно, чтобы заполнить жизнь какой-нибудь выдающейся исторической личности. Если бы он умер в возрасте тридцати — тридцати пяти лет, где-нибудь до 1917 года, он бы занял место в одном ряду с такими русскими мыслителями и революционерами, как Белинский, Герцен и Бакунин, как их марксистский потомок и равный им. Если бы его жизнь подошла к концу в 1921 году или позже, примерно когда умер Ленин, его бы помнили как руководителя Октября, как основателя Красной армии и ее военачальника в Гражданскую войну, как члена Коммунистического интернационала, который обращался к рабочим мира с мощью и блеском Маркса и в тонах, которые не были слышны со времен «Коммунистического манифеста». (Понадобятся десятилетия сталинских фальсификаций и лжи, чтобы очернить и стереть этот его образ из памяти двух поколений.) Идеи, которые он проповедовал, и работа, которую он вел как руководитель оппозиции между 1923-м и 1929 годами, составляют основу самой важной и драматической главы в анналах большевизма и коммунизма. Он выступил как главное действующее лицо в величайшем идеологическом споре столетия, как интеллектуальный инициатор индустриализации и плановой экономики и, наконец, как рупор всех тех членов большевистской партии, кто сопротивлялся приходу сталинизма. Даже если б он не прожил далее 1927 года, он бы оставил после себя наследие в виде идей, которые нельзя уничтожить или осудить на долгое забвение, наследие, ради которого многие из его сторонников вставали перед расстрельными командами с его именем на устах, наследие, которому время добавляет значимость и вес и к которому новое советское поколение на ощупь находит свой путь.