Николай Богословский - Тургенев

Линейный корабль «Николай I», с которым Иван Сергеевич отправлялся за границу, брал пассажиров в Кронштадте, а туда их должен был доставить из Петербурга небольшой пароход «Ижора».

На набережной петербургской пристани Варвара Петровна простилась с сыном, не выходя из кареты, — незадолго до того она перенесла тяжелую операцию и не могла свободно передвигаться.

Какой-то неизвестный художник, может быть, один из крепостных Варвары Петровны, запечатлел потом, по ее желанию, драматический момент прощания с сыном. Уже из Спасского она писала Ивану Сергеевичу: «Прямо передо мной, на маленьком пюпитре, вид петербургской набережной и отъезжающий пароход «Ижора». Провожающие машут платками, шляпами… Стоят экипажи… На балконах смотрят в лорнетки. Дымится уже, зазвонил третий звонок — и мать вскрикнула, упала на колени в карете перед окошком… Пароход повернул и полетел как птица… Кучер на набережной погнал лошадей, но… недолго был виден пловец… Улетел, и все осиротело…»

Даже при попутном ветре плыть предстояло несколько дней. В Любек «Николай I» должен был прибыть на четвертые сутки. Более двухсот пятидесяти пассажиров ехали этим рейсом. Иные из них, те, что посостоятельнее, везли с собою собственные экипажи, чтобы продолжать в них путешествие по Германии, Франции и другим странам. Двадцать восемь таких господских экипажей насчитал Тургенев на корабле.

Желая скоротать время, он предложил одному помещику-богачу поиграть в шахматы. Тот согласился, и началась затяжная баталия. Тургенев еще с детских лет пристрастился к этой игре и выказывал в ней все более заметные успехи, особенно с тех пор, как изучил теорию и познакомился с дебютами по книгам Петрова и Аллгайера. Противник Тургенева оказался также сильным игроком. Они с таким упорством старались сломить сопротивление друг друга, что поэт Вяземский, следивший за ходом их борьбы, сказал наконец:

— Можно подумать, что дело у вас идет о жизни и смерти.

Когда пароход проходил мимо острова Борихольма, многие поспешили на палубу, чтобы полюбоваться дикими гранитными скалами. Древний, полуразрушенный замок, видневшийся на самой высокой из них, придавал величие строгой красоте северного пейзажа. Чайки носились над унылым берегом, а вдали манили взгляд цветущие луга и сельские домики с красными крышами, купающиеся в садах.

Теперь уже не так далеко было до Травемюнде, а там рукою подать и до Любека. Время тянулось медленно, и таким же медленным казалось незаметное движение парохода в необъятном морском просторе. Все были утомлены стуком машин, качкой, плеском волн.

К вечеру четвертого дня Тургенев, которому уже успел изрядно наскучить его партнер по шахматам, перешел в общую каюту, где за большим столом шла в это время азартная игра в карты. Тут, между прочим, находилось, как заметил Иван Сергеевич, несколько карточных игроков, хорошо известных в Петербурге. «Один из этих господ, — писал Тургенев, — видя, что я держусь в стороне, и не зная причины этого, неожиданно предложил мне принять участие в его игре; когда я, с наивностью своих девятнадцати лет, объяснил ему причину своего воздержания, — он расхохотался и, обращаясь к своим товарищам, воскликнул, что нашел сокровище: молодого человека, никогда не дотрагивавшегося до карт и, вследствие этого сáмого, предназначенного иметь огромное, неслыханное счастье, настоящее счастье простаков!..

Не знаю, как это случилось, но через десять минут я уже сидел за игорным столом, с руками, полными карт, имея обеспеченную долю в игре — и играл, играл отчаянно..»

В самый острый момент, когда Тургенев уже готов был поверить, что небывалая удача действительно сопутствует ему в игре, что именно сейчас, вот тут, ему суждено сразу же неслыханно разбогатеть («деньги текли ко мне ручьями; две кучки золота возвышались на столе по обеим сторонам моих дрожащих и покрытых каплями пота рук»), в тот момент двери каюты широко распахнулись и вбежавшая дама, успев только крикнуть: «Пожар!» — без чувств упала на диван.

Побросав карты, забыв о золоте и банкнотах, которые рассыпались во все стороны, игроки мгновенно повскакали с мест и устремились к выходу.

«Темно-красное зарево, как от горящего каменного угля, вспыхивало там и сям. Во мгновение ока все были на палубе. Два широких столба дыма пополам с огнем поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый; чувствовалось, что отчаянное чувство самосохранения охватило все эти человеческие существа, и в том числе меня первого. Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня. Матрос, который, естественно, не мог принять моих слов за серьезное, высвободился от меня; да я и сам не настаивал, понимая, что в том, чтó я говорю, нет здравого смысла…»

Некоторые пассажиры, в частности язвительный князь Вяземский, заметили, что растерянность девятнадцатилетнего юноши перед лицом грозной опасности была слишком уж очевидной. С легкой руки князя пошла потом по салонам и гостиным столицы молва о том, что во время пожара на «Николае I» Иван Сергеевич бегал по палубе, повторяя: «Умереть таким молодым, не успев ничего создать…» Приписывали ему и другое восклицание: «Спасите меня, я — единственный сын у матери!»

Светские дамы с затаенным злорадством поспешили рассказать Варваре Петровне об этих толках. Каково-то было слушать их гордой женщине!

«Почему могли заметить на пароходе одни твои ламентации… Слухи всюду доходят! — и мне уже многие говорили к большому моему неудовольствию: «Се gros monsieur Tourgeuneff qui se lamentait tant qui disait: «Mourir si jeune…» [9] «Этот великан Тургенев так жаловался — он все говорил: «Умереть таким молодым…» . Какая-то Толстая…

Какая-то Голицына… И еще… и еще. Там дамы были, матери семейств. Почему же о тебе рассказывают? Что ты gros monsieur не твоя вина, но! — что ты трусил, когда другие в тогдашнем страхе могли заметить… Это оставило на тебе пятно, ежели не бесчестное, то ридикюльное», — так откликнулась мать на неприятные для ее самолюбия слухи.

Трудно, конечно, сказать, действительно ли вырвалась у Тургенева в минуту крайнего смятения приписанная ему фраза о себе, как о «единственном сыне». Сам он решительно опровергал (однажды даже печатно) утверждение «остроумного князя». «Близость смерти могла смутить девятнадцатилетнего мальчика — и я не намерен уверять читателя, что я глядел на нее равнодушно, но означенных слов… я не произносил».

Незадолго до смерти писатель еще раз вернулся к этому событию, рассказав о нем в очерке «Пожар на море». Там встречается и фраза о гибели в девятнадцать лет, но, по ходу описания, говорится она автором лишь самому себе.