Николай Богословский - Тургенев

Эпизод в высшей степени характерный. Белинский и сам признавался, что еще в тот день, когда они с Тургеневым достигли Зальцбрунна и стали выкладывать вещи из чемоданов, ему вдруг сделалось невыносимо грустно, грустно до слез, и что только чтение «Мертвых душ» немного успокоило его.

Никакие заморские дива не могли вытеснить из его сознания мысль о родине. И хотя Париж с первого же взгляда превзошел все его ожидания, хотя Тюильри и Пале-Рояль показались ему чудом, сказкой из «Тысячи и одной ночи», душа его настойчиво рвалась в Россию.

В конце сентября он выехал на родину, не оставив друзьям надежд на свое выздоровление. Герцен, у которого Белинский провел вечер накануне отъезда из Парижа, писал потом в «Былом и думах»: «Страшно ясно видел я, что для Белинского все кончено, что я ему в последний раз жал руку. Сильный, страстный боец сжег себя… Он был в злейшей чахотке, а все еще полон святой энергии и святого негодования, все еще полон своей мучительной «злой» любви к России».

Случилось так, что Тургенев не попал в тот день в Париж, в чем всегда раскаивался потом, горько укоряя себя за то, что не простился с Белинским, а ограничился лишь письмом из Куртавнеля, в котором писал: «Вы едете в Россию, любезный Белинский; не могу лично проститься с Вами — но мне не хочется отпустить Вас, не сказавши Вам прощального слова… Я хотя и мальчишка, как Вы говорите, и вообще человек легкомысленный, но любить людей хороших умею и надолго к ним привязываюсь…»

В октябре Полина Виардо снова уехала на гастроли в Германию, а Иван Сергеевич перебрался в Париж, поселившись неподалеку от Пале-Рояля. «Итак, вы в глубине Германии! — писал он ей из Парижа. — Не вчера ли еще мы были в Куртавнеле. Время всегда быстро проходит, бывает ли оно пусто или полно. Но приближается оно медленно, как звуки колокольчика русской тройки…»

Глубокую привязанность Тургенева к Полине Виардо нельзя назвать обыкновенной влюбленностью. Его привлекали редкое богатство ее натуры, блестящий ум, начитанность, внутренняя тонкость и восприимчивость, замечательный артистический талант, о котором он постоянно говорил в письмах к ней, а иногда и в своих журнальных статьях («Письмо из Берлина», «Несколько слов об опере Мейербера «Пророк» и другие).

Он пристально следит за развитием дарования молодой артистки, знакомится с отзывами прессы о ее выступлениях, делится с нею своими мыслями о том, как должна была, по его мнению, совершенствоваться техника ее игры.

Он дает ей советы, какими путями могла бы она достигнуть полноты искусства, сочетая элемент патетический с элементом трагическим и разбивая оковы, стесняющие всякого артиста, который не преодолел еще некоторой искусственности и продолжает следить за собой во время игры.

В письмах к ней он анализирует образы Ифигении, Нормы, Сафо, чтобы Виардо могла лучше проникнуть в смысл исполняемых ею ролей.

Вспоминая об ее игре в первые годы их знакомства, Тургенев с удовлетворением отмечает, что если прежде она играла для избранных и «надо было самому быть немного артистом, чтобы почувствовать все, что было великолепного в ее намерениях», то теперь, когда талант артистки окреп, ее игра сделалась понятной для всех.

Триумфы Виардо во время заграничных гастролей вызывают у него неподдельную радость. «Еще крупная победа! — восклицает он в одном из писем к ней. — Дрезден, Гамбург, Берлин… и на завоевание Великобритании!..»

Когда Виардо переезжала из страны в страну, из города в город, а Тургенев жил в одиночестве в ее поместье или в Париже, он повсюду мысленно следовал за нею и пытался воссоздавать по воспоминаниям исполнение ею той или иной роли во всех деталях и оттенках, так ярко запечатлевшихся в его сознании. «Ваша матушка, сидя у камина, заставляла меня вслух читать Ваши письма… Зачем я не могу быть сегодня в Берлине? Ах, зачем, зачем?..» Или: «Мы отсюда видим, как цветы падают к Вашим ногам и слышим: «Браво!»

Даже в зрелые годы с юношеским волнением любовался Тургенев игрою замечательной певицы.

Три года безвыездно, если не считать кратковременной поездки в соседнюю Бельгию, прожил Тургенев во Франции, и это трехлетие—1847–1850— было для него на редкость плодотворным. Никогда еще замыслы не рождались у него в таком изобилии. Он сам уподоблял их лавине посетителей, нахлынувших неведомо откуда в гостиницу маленького городка. Хозяин ее взволнован и растерян — он не знает, где и как разместить ему всех приезжих.

Даже во время прогулок в Тюильри, которые Тургенев каждодневно совершал после углубленной утренней работы, он любил предаваться раздумьям о том, что будет писать на следующий день. Эти прогулки освежали силы и успокаивали его. Он любил, бывая здесь, смотреть на играющих детей, на статуи и темно-серую громаду дворца при свете багрового солнца, пробивающегося сквозь листву высоких каштанов.

Иногда безотчетная радость с такой силой овладевала всем его существом, что он готов был воскликнуть: «Да здравствует солнце! Да здравствует всё, что хорошо для всех!»

Пакеты, которые он часто отправлял из Парижа в Петербург, в редакцию «Современника», явственно свидетельствовали об интенсивной работе писателя.

Он покончил теперь с дилетантизмом в творческом деле. «Работа — превосходная вещь», — читаем мы в одном из его писем той поры.

Он облегченно вздыхает и радуется всякий раз, когда, потрудившись над тем или иным произведением, успешно доводит его «до пристани».

Проходит несколько дней, и Тургенев снова трудится над новым рассказом. Одна картина сменяла другую, и перед читателями вставала во всей реальности жизнь русской деревни и провинциального дворянства, родные пейзажи, изображенные с проникновенным пониманием природы.

С любовью и участием рисовал писатель типы крестьян, в которых крепостническая действительность не могла убить высоких духовных и нравственных качеств. Мудрый Хорь, похожий на Сократа, мечтатель Калиныч, правдоискатель Касьян с Красивой Мечи, мужественный Максим… Все это носители лучших черт русского национального характера. Им противостоят образы диких степных помещиков, самодуров и деспотов, обрекающих крестьян на рабство, голод и разорение.

Герцен, назвавший «Записки охотника» обвинительным актом против крепостничества, говорит: «Никогда еще внутренняя жизнь помещичьего дома не выставлялась в таком виде на всеобщее посмеяние, ненависть и отвращение».

По мере того как рос и ширился задуманный цикл рассказов, перед автором их все яснее вырисовывались его конечная цель и задача: показать, что «в русском человеке зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития».