Николай Богословский - Тургенев

Чтение продолжалось и на следующий день. Но читать было трудно — стояла изнурительная жара, в небольшом номере было нестерпимо душно. Гончаров замечал, что по временам то Боткина, то Фета клонило ко сну. «Боткин задремал, — говорится в письме, — но при одной страстной сцене очнулся. «Перл! Перл!» — кричал он…»

Тургенев, говоря о своем впечатлении от прочитанного, заметил, что это вещь отличная, но посоветовал Гончарову сделать в некоторых главах романа сокращения — иные из диалогов показались ему несколько растянутыми.

Автор «Обломова» сказал, что он и сам видит, как много еще предстоит работать над романом: «Поеду в Дрезден и там в тишине и в одиночестве буду его заканчивать…»

Расставаясь с Гончаровым перед своим возвращением в Куртавнель, Тургенев условился с ним, что в первых числах октября они съедутся в Варшаве, чтобы оттуда вместе двинуться в Россию.

Но через неделю планы Тургенева коренным образом изменились. Вместо того чтобы ехать в Петербург. он вдруг решил отправиться с Боткиным в Рим.

Более всего Тургеневу хотелось теперь уединиться и работать. «После всех моих треволнений и мук душевных, после ужасной зимы в Париже тихая, исполненная спокойной работы зима в Риме просто душеспасительна, — писал он Анненкову перед выездом в Италию, — в Петербурге мне было бы хорошо со всеми вами, друзья мои; но о работе нечего было бы и думать; а мне теперь после долгого бездействия предстоит либо бросить мою литературу совсем и окончательно, либо попытаться: нельзя ли еще раз возродиться духом? Я сперва изумился предложению (Боткина), потом ухватился за него с жадностью, а теперь я и во сне каждую ночь вижу себя в Риме».

Они избрали путь через Марсель и Ниццу, а далее берегом моря в Геную. Делясь потом своими впечатлениями от этой поездки, Боткин говорил: «Я с разных сторон въезжал в Италию, но ниоткуда не являлась она в таком чарующем виде, как с своей горной стороны… И рощи пальм, и огромные олеандры, и сады апельсинных деревьев, и возле всего этого голубое море. Есть места, перед которыми остаешься в немом экстазе…»

Стояла необычайно теплая, яркая осень. И хотя был конец октября, но расцветали розы, зеленели дубы и пинии.

«Каждый день совершается какой-то светлый праздник на небе и на земле. Каждое утро, как только я просыпаюсь, голубое сияние улыбается мне в окно», — писал Тургенев из Рима.

Его душевная тревога постепенно стала здесь стихать. Правда, по-прежнему нет-нет да и проскальзывали в его письмах сетования на судьбу, но от них уже не веяло, как бывало, безысходностью, в них звучали ноты примирения: «Рим — такой город, где легче всего быть одному. А захочешь оглянуться, не пустые рассеяния ожидают тебя, а великие следы великой жизни, которые не подавляют тебя чувством твоей ничтожности перед ними, а, напротив, поднимают тебя и дают душе настроение несколько печальное, но высокое и бодрое».

«Под этим небом самое запустение носит печать изящества и грации; здесь понимаешь смысл стиха: «Печаль моя светла».

«Что за удивительный город! Вчера я более часа бродил по развалинам дворца цезарей и проникся весь каким-то значительным чувством…»

Снова, как в дни юности, ходил он по улицам Вечного города, посещал музеи, храмы, дворцы, залы Ватикана, знаменитые виллы — Боргезе, Альбани, Фарнезина, Дориа…

Однажды забрел он и на улицу Феличе, где в доме 126-м квартировал когда-то Гоголь. Здесь все изменилось с того времени — хозяин был другой, и никто не мог ничего рассказать о Николае Васильевиче.

В греческой кофейне встречался Тургенев с русскими художниками, жившими в Риме, чаще всего с Александром Ивановым, автором замечательной картины «Явление Христа народу».

Этому произведению Иванов отдал все свои силы. С упорством средневекового отшельника работал он над нею более двадцати пяти лет. Его так и называли затворником студии Викколо дель Вантажжио, по названию переулка, в котором она помещалась.

Иванов был другом Гоголя и первоначально подобно автору «Выбранных мест из переписки с друзьями» находился под влиянием религиозного мировоззрения. Но впоследствии Иванов пережил глубокий душевный кризис, который изменил его взгляды на жизнь и на роль искусства.

Начало этому кризису было положено еще революционными событиями 1848 года. Однако понадобилось несколько лет, чтобы художник решительно отошел от религиозных взглядов.

Часто встречаясь в Риме с Александром Ивановым, Тургенев проникся к нему чувством большой симпатии.

Он сразу же подметил, что замечательно глубокий ум сочетался у Иванова с какой-то детской наивностью. Художник был мягок и очень добр, пугался резкостей и заразительно искренне смеялся, когда бывал в хорошем настроении.

Душевная чистота и открытость странно соединялись у него с мнительностью, которую Тургенев объяснял долгой жизнью в уединении.

Во всем его внешнем облике, в усталых добрых глазах, в плечистой, приземистой фигуре и даже в походке, по словам писателя, было много чисто русского. «Вся его фигура дышала Русью».

Иванов открыл на несколько дней свою студию для Тургенева и Боткина, предоставив им возможность внимательно знакомиться со своей картиной и подготовительными этюдами к ней.

В письме к Полине Виардо Тургенев писал о картине Иванова как о великом и возвышенном произведении искусства, хотя чисто живописные качества ее не были им вполне оценены по достоинству.

Однажды Иванов повел Тургенева и Боткина осматривать художественные сокровища Ватикана. Он был в хорошем расположении духа, охотно и много говорил о различных школах итальянской живописи, изученной им глубоко и подробно.

А на следующий день они втроем ехали в старенькой наемной карете с дребезжащими стеклами по шоссе, ведущему в Альбано [37] Городок в двадцати километрах к юго-западу от Рима. . «Воздух был прозрачен и мягок, солнце сияло лучезарно, но не жгло, ветерок залетал в раскрытые окна кареты и ласкал наши, уже немолодые, физиономии — и мы ехали, окруженные каким-то праздничным осенним блеском — и с праздничным, тоже, пожалуй, осенним чувством на душе…» — так описывал потом Тургенев поездку в обществе Иванова и Боткина по окрестностям Рима.

В очерке, посвященном памяти великого художника, он вспомнил и о последней своей встрече с ним через несколько месяцев в Петербурге, в ветреный июньский день на площади Зимнего дворца. Иванов только что вышел из Эрмитажа. «Морской ветер крутил фалды его мундирного фрака; он щурился и придерживал двумя пальцами свою шляпу. Картина его уже была в Петербурге и начинала возбуждать невыгодные толки…»

Так постояли они недолго, поговорили и разошлись. А в Спасском, куда поспешил тогда уехать Тургенев, он получил спустя недели две известие о преждевременной смерти Иванова.