Николай Богословский - Тургенев

Тургеневу казалось, что он в лице Базарова создал тип революционера, — в письме к Случевскому он так прямо и называет своего героя.

Возникновение образа Базарова осталось для самого писателя загадочным: «тут был… какой-то фатум, что-то сильнее самого автора, что-то независимое от него», — писал он Салтыкову-Щедрину.

Разве не ясно, что имя этому фатуму — реализм, ибо победу жизненной правды над личными предрасположениями, пристрастиями и предрассудками автора, о которой говорит Тургенев, никак иначе не определишь.

Внутренняя борьба писателя не ускользнула от взгляда современников. Еще до всех объяснений Тургенева Писарев в своей статье, написанной вскоре по выходе романа, говорил: «Честная, чистая натура художника берет свое, ломает теоретические загородки, торжествует над заблуждениями ума и своими инстинктами выкупает все… Вглядываясь в своего Базарова, Тургенев, как человек и как художник, растет на наших глазах и дорастает до правильного понимания, до справедливой оценки созданного типа».

Автор «Отцов и детей» считал, что из всех критиков, разбиравших это произведение, Писарев оценил его наиболее верно и тонко, а из писателей глубже всех задачу его понял Достоевский.

В марте 1862 года Тургенев обратился к Достоевскому с просьбой высказать свое мнение об «Отцах и детях» и вскоре получил от него письмо. Оно неизвестно исследователям, но из ответного письма Тургенева видно, что Достоевский поставил «Отцов и детей» на первое место среди всех произведений Ивана Сергеевича, приравнивая этот роман по значению к «Мертвым душам» Гоголя.

Анализируя в письме образ главного героя романа, Достоевский нашел, что Тургенев превосходно справился со своей задачей.

«Это было тем более важно для меня, — писал Тургенев Достоевскому, — что люди, которым я очень верю… серьезно советовали мне бросить мою работу в огонь — и еще на днях Писемский… писал мне, что лицо Базарова совершенно не удалось. Как тут прикажете не усомниться и не сбиться с толку? Автору трудно почувствовать тотчас, насколько его мысль воплотилась — и верна ли она, и овладел ли он ею — и т. д. Он как в лесу — в своем собственном произведении. Вы наверное сами это испытали не раз. И потому еще раз спасибо. Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумленья — и удовольствия. Точно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным вымолвить. Дай бог, чтобы в этом сказалось не одно чуткое проникновение мастера, но и простое понимание читателя — то есть, дай бог, чтобы все увидали хоть часть того, что Вы увидали! Теперь я спокоен, насчет участи моей повести: она сделала свое дело — и мне раскаиваться нечего».

В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский, говоря о нападках критики на Тургенева по поводу его романа, писал: «Ну и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм».

Из более поздних писательских отзывов об «Отцах и детях» особенно интересен отзыв Чехова, где своеобразно, выразительно и, как всегда, кратко сказано о мастерстве, с каким написан этот роман.

Чехов также ставил его на первое место среди всех произведений Тургенева: «Боже мой! — восклицает он в одном из писем, — что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, что я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это черт знает как сделано. Просто гениально!»

Чехов, конечно, не раз перечитывал все сочинения Тургенева, в частности роман «Отцы и дети», XXVII глава которого производила на него особенное впечатление. Возможно, что некоторые подробности в описании болезни и смерти Дымова в «Попрыгунье» (конец 1891 года) были навеяны финальной главой «Отцов и детей», поразившей Чехова необыкновенным реализмом.

В ноябре 1861 года Герцен и Огарев получили в Лондоне письмо из Сан- Франциско, начинавшееся словами: «Друзья! Мне удалось бежать из Сибири, и после долгого странствования по Амуру, по берегам Татарского пролива и через Японию сегодня (15 октября. — Н. Б.) я прибыл в Сан-Франциско».

Письмо это было отправлено Михаилом Бакуниным, который просил Герцена и Огарева выслать ему в Нью-Йорк пятьсот долларов, а также найти способ известить его братьев о том, что он благополучно достиг берегов Калифорнии, направляется в Нью- Йорк и рассчитывает в половине декабря быть в Лондоне.

История его была вкратце рассказана в том же письме:

«Просидев три года в Петропавловской крепости, я при начале войны в 1854 году был перевезен в Шлиссельбург, где просидел еще три года. У меня открылась цинготная и повыпали все зубы.

Страшная вещь пожизненное заключение: влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса… Однако я не упал духом… Я одного только желал: не примиряться… сохранить до конца в целости святое чувство бунта…»

Выпущенный весной 1857 года из Шлиссельбургской крепости, Бакунин был отправлен в Сибирь. Первоначально местом поселения для него была указана Нелюбинская волость Томской губернии с обязательным соблюдением всех условий, «какие существуют для политических преступников, состоящих на поселении в Сибири».

Однако Бакунин, ссылаясь на плохое здоровье, просил разрешить ему поселиться в Томске, и просьба его была удовлетворена.

В Томске Бакунин прожил около двух лет. Здесь он познакомился с семьей поляка Квятковского, служившего чиновником по золотопромышленному делу. Двум дочерям его Бакунин взялся преподавать французский язык. Квятковские жили в версте от города, в маленьком домике на заимке.

Бывая у них почти каждодневно, Бакунин особенно сдружился с младшей дочерью Квятковского — Антонией. Он полюбил ее и сделал ей предложение, которое было принято, хотя отец ее долго не хотел дать согласия на этот брак.

Весной 1859 года при содействии своего влиятельного родственника, генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Н. Муравьева-Амурского, Бакунин был переведен из Томска в Иркутск. Там он поступил на службу к одному золотопромышленнику, благодаря чему получил свободу передвижения по краю, а это дало ему возможность впоследствии осуществить задуманный побег.

Летом 1861 года, воспользовавшись коммерческим поручением купца Сабашникова, Бакунин оставил Иркутск и, спустившись вниз по Амуру до Николаевска, пересел инкогнито с корабля «Стрелок» на американский клипер, плавал некоторое время на нем по Татарскому проливу и вдоль японских берегов, пока не встретилось ему в Иокогаме другое американское судно, направлявшееся в Сан-Франциско.