Олег Смыслов - Генерал Абакумов. Палач или жертва?

Сегодня, сознаемся, странно читать рассказ Роя Медведева.

В. Н. Ильин первым допрашивает Бухарина — они пьют чай с бутербродами, говорят о «деле», потом, видя, что Бухарин устал, Ильин предлагает ему лечь на диван тут же, в комнате следователя. Накрывшись кожаной курткой, Бухарин спит. И только где-то в первом часу ночи уходит в камеру. Соображение о том, что «добрый» и «злой» следователи так и были задуманы, имеет резон. Но скажем и так: «злой» и не смог бы сыграть роль «доброго»…

Не знаю, как там было дело с Бухариным. А как со мной — знаю.

Ильин питал ко мне, как он понимал, добрые чувства. Любил беседовать на темы нейтральные или рассказывал об отсидке. Оказывается, знал стихи и сам писал их. Ей-богу, не графоманские. Особенно запомнилось мне одно — об отчаянии. «Три шага вперед, три шага назад. Там — стена. И там стена». Сидел он в карцере, ждал приговора, и, видно, пронзило — стал писать стихи. Важно вовремя почувствовать себя в чужой шкуре. Несомненно, зашоренный и ограниченный, Ильин и служа режиму, не чужд был шагов «в сторону», не только — в стену.

Помню, как он достал для Окуджавы фотографию его отца из секретного архива, как искренне был обижен, что Булат якобы забыл фото на столике в ресторане. Помню, как он умолял нас со Слуцким уговорить Коржавина не эмигрировать, как мы с Борисом его почти уговорили. Но на следующий день переуговорила его жена. Ильин качал головой: «Ну что он там будет делать! Он же не такой…» «Не такой» — в устах генерала КГБ многое значило.

В те времена без визы Ильина (считалось, что — Правления МО) никто не мог выехать в загранкомандировку. Не мог и я после подписания «Письма 63-х».

Ильин приглашает меня. «Правила для всех одни, — сурово говорит он, — но если вы напишете письмо о раскаянии, для меня, я положу его в сейф, и даю слово чести…» Я усердно дергаю головой, чтоб и сомнения не оставалось, что продолжать не следует, не покаюсь.

— Постойте, — раздраженно, — неужели вы думаете, что я прошу от вас отречения? Хотите работать, хотите ездить — надо соблюдать правила. А правило простое. Вы сожалеете, ведь правда — ничего изменить вы и товарищи ваши не смогли?

Это подсказка? Я беру листок бумаги и пишу: «Теперь я сожалею, что подписал письмо 63-х. Оно ничего не изменило — ни в судьбе Синявского и Даниэля, ни в положении в литературе». Подпись.

Ильин читает бумагу и… хохочет! Хохочет! Потом рвет бумагу на мелкие кусочки и, продолжая уже хихикать фальцетом, дает отмашку: «Идите, Огнев».

Я звоню Слуцкому. Борис серьезно, после паузы, роняет сухо: «Иллюзий не питайте. Но В. Н. хорош. По-своему хорош», — на всякий случай добавляет Борис. Я соглашаюсь.

За границу меня, конечно, не пустили, но то, что Ильин не так уж скрупулезно служил «правилам», — для меня вне сомнений.

Он многое знал и по одну и по другую сторону баррикад».

В 1949 году в камеру, где сидел Виктор Николаевич, конвоир привел нового заключенного. Им оказался писатель Абрам Гонтарь. Они познакомились. Спустя годы А. Гонтарь расскажет: «Первое время, я, по правде говоря, растерялся. Мне казалось, что выхода из этих стен нет… Но моим счастьем в этих невероятных условиях было то, что моим соседом по камере оказался Виктор Николаевич. Он понял мое состояние и убеждал меня: «Не оговаривай себя и не оговаривай других; правда восторжествует. Ты коммунист и не имеешь права поступать против совести. Я сам чекист и нахожусь здесь потому, что не хотел поступиться совестью…» Почти целый год я просидел с Виктором Ильиным в одной камере, и этот человек стал для меня примером коммуниста, который ни на минуту не переставал верить в справедливость ленинской партии.

В архивах Союза писателей найдутся копии документов за подписью Ильина, в которых он ходатайствовал перед Военной коллегией Верховного Суда о моей реабилитации. Я находился еще в лагере, когда Виктор Николаевич разыскал мою семью и нашел для нее слова утешения. Мне известно, что он помог в реабилитации семьи поэта И. Фефера.

Не случайно одно из первых моих стихотворений после реабилитации было посвящено В. Н. Ильину. Оно заканчивается словами:

Это стихотворение опубликовано в моем сборнике «Серебряные нити».

Член КПСС с 1940 года. Член Союза писателей».

«О принципиальности нашей, — вспоминает В. Ф. Огнев. — Уже после ухода на пенсию В. Н. встретился мне как-то на улице. Звал в гости. Я мялся, мямлил, что собираюсь в отпуск. Мне было его жалко. Он все время говорил о том, что, пока работал, ему надарили столько книг, что негде держать их, а теперь «забыли». Особенно запомнилось: «Эх, Огнев, знали бы вы, какие посвящения! Какие признания в дружбе! И кто, вы думаете?» — он горько усмехнулся и почему-то поднял худой, подагрический палец в небо…»

В 1990 году уже плохо видевший Виктор Николаевич Ильин попал под машину возле своего дома.

У него была достаточно просторная комната, вся заполненная книгами. И действительно, превеликое множество автографов на авторских экземплярах книг — непременно теплых и дружественных.

Например, от самого Федина: «Дорогой друг, Виктор Николаевич, поздравляю Вас, чуткого, талантливого организатора нашей писательской жизни. Благодарю за все хорошее. Будьте здоровы, счастливы. Ваш Федин».

Или от самого Константина Симонова: «Мне хочется сказать Вам о том глубочайшем уважении, которое я испытываю к Вам, к тому огромному труду, который Вы вложили и продолжаете вкладывать в наше нелегкое общественное и писательское дело… Вы настоящий человек, человек, отдающий себя людям… Живите подольше и подольше работайте вместе с нами — я очень этого хочу, любя Вас и любя то дело, которое Вы делаете».

Писатель Анатолий Рыбаков не в первый раз внимательно рассматривал комнату старого чекиста.

— Все уже увидел, а теперь слушай и запоминай. Тебе это очень пригодится, — сказал Ильин и загадочно улыбнулся. — Абакумов у нас в отделе появился весной 37-го простым оперуполномоченным секретно-политического отдела. До этого он просидел тем же оперуполномоченным в 3-м отделении Отдела охраны ГУЛАГа. У нас Витя Абакумов первое время подшивал бумаги. На большее не годился. Но скоро пошел в гору. Сначала его назначили помощником начальника отделения СПО, а затем и начальником отделения. Еще при Ежове поставил у себя в кабинете шкафы с конфискованными книгами, а ведь за всю жизнь, наверное, ни одной не прочитал. Темный, необразованный, матерщинник, бабник, фокстротчик, такой медведь, а почитал себя великим танцором.

Уже при Берия становится он начальником Ростовского областного управления НКВД. И это сразу же после начальника отделения! Притом, что Ростовское управление было одним из крупнейших в наркомате. Так вот, после этого появлялся он на Лубянке (а в Москву он наезжал часто) как-то шумно, как самый что ни на есть большой начальник. Тот самый, который еще недавно допрашивал своих бывших начальников и сослуживцев по СПО. В общем, шел он шумно, не кричал, не стучал, сапогами не топал, а все равно было видно, что идет большой начальник. Никому дороги не уступает, прет как танк посередине коридора, кивает головой и знакомым и незнакомым, и часовым кивает мимоходом, а те у него пропуск даже не спрашивают, уже знают в лицо.