Леонид Филатов - Прямая речь

1990 г.

Когда человек озабочен только тем, чтобы что-нибудь в себя кинуть, то невозможно насильственное окультуривание, тщетна попытка каких-то духовных инъекций. Народ, лишенный в свое время Бога, не может враз «одуховиться», нет у него для этого данности сейчас. Хотя не стоит употреблять такие мощные категории как «народ», будем говорить — население. Это правильное слово, применительно к нам сегодня.

1991 г.

Природа нашего общественного гнева остается прежней. И совсем неважно, что в иные времена праведный гнев трудящихся тщательно организовывался в многотысячный глас народа, а теперь исходит из каждого сердца, как бы индивидуально. Он и сегодня организованный. Организованный нашим стадным генотипом, нашей невоспитанностью, нашим невежеством, нашим хамством, нашей нетерпимостью, нашей жесткостью. Люди, одержимые манией приговаривать к смертной казни, невменяемы, они слишком любят себя в состоянии гражданственного экстаза, слишком привыкли гневаться по разным поводам. Как тут отказать себе в удовольствии казнить своего вчерашнего кумира?

1990 г.

Ловлю себя на том, что я не имею права высказывать все, что бы мне ни пришло в голову. Ведь я сейчас здесь, в Москве, — в раю по сравнению со многими другими. Им бы я пожелал, наверное, терпения и покоя. И понимания, что у русских все всегда не как у всех, и ничего нового с русским народом не происходит. И еще надо помнить, что бывали времена и похуже. И даже когда тяжело, не бороться, но сопротивляться. Не давая себя сломить.

В русском народе вообще очень сильно женское начало. Мы так доверчивы, так легко очаровываемся, бездумно готовы поверить, что все может чудесным образом перемениться в один день. В восемьдесят пятом так поверили. Я, правда, особых надежд с перестройкой не связывал, поэтому особенных разочарований не испытал. Но по-первости и у меня была эйфория. К счастью, быстро понял, что это несерьезно.

Огромная страна, которая сваривалась так грязно, так неряшливо во всех узлах, просто обречена так же уродливо раздираться. Распадаться со стоном и скрипом.

А рожденные нами и отшлифованные за долгие годы монстры: партаппарат, военно-промышленный комплекс? Неужели они с легкостью отдадут все, за что боролись всю жизнь? Нет, их сопротивление будет долгим и упорным. Но по-другому быть не могло.

1991 г.

У Кушнера есть замечательные строки: «Времена не выбирают. В них живут и умирают». И еще: «Большей пошлости на свете нет, чем плакать и пенять. Будто можно те на эти, как на рынке поменять». А дальше идет перечисление многих-многих страшных бед, которые обрушивались на человечество во все времена. Не было такого, чтобы небеса дарили нашей грешной земле безоблачную жизнь. В этом ключ к пониманию бытия. Абсурд — втащить ушедшее в сегодняшний день. Учиться у прошлого надо, а реанимировать его нельзя.

Однажды мы проснемся в опустевшей стране, и одна одинокая душа, будет сутками бродить по нашим просторам в надежде найти другую душу. Любую, пусть даже далеко не родственную. И, наконец, встретив ее, поймет, что есть гораздо более яркие разновидности счастья, нежели триумфальный разгром политического противника или добытый в очереди кусок колбасы…

1990 г.

Очень многое в нас замешано на сопротивлении. Россия без этого никогда не жила: без подвига, без нравственного примера. Это наша боль и наше проклятие. Помните, у Брехта ученики обвиняют Галилея в том, что он сдался: «Несчастна та страна, в которой нет героев». На что умный Галилей отвечает: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях». Нигде в мире нет этого бесконечного, нравственного подвига, этого увлечения своей жертвенностью. И это даже не советское, а российское. Хоть это-то было, но и оно уходит.

И интеллигенция чувствует себя не у дел. Замолкли писатели, художники, а взамен явились графоманы, посредственности, деньгоделатели.

Они тогда просыпаются, когда замолкают авторитеты. Помните, у Давида Самойлова: «Вот и все, сомкнули очи гении» и дальше: «Нету их, и все разрешено». Несуетные Белла Ахмадуллина, Булат Окуджава не звучат. Но я верю, что когда-нибудь ту кладовку, в которой сейчас пылится наш кинематограф, наша литература, наше искусство, разроют. И окажется, что здесь, в стране, о которой сказано «так жить нельзя», на сопротивлении создавались прекрасные, обжигающие, удивительные вещи. И это будет замечательная кладовка для Европы.

1992 г.

Во всем, что происходит сегодня с культурой, меня более всего удивляет позиция российского правительства. Опять звучит знакомый большевистский тезис: сначала надо накормить народ, нужно действовать поэтапно, а потом…

Не будет потом, потому что ментальность сопротивляется, другая земля, другая природа, которая тоже, как известно, формирует нацию. Никогда мы не будем похожи на Голландию, как справедливо заметил Никита Михалков. Получается нечто третье, и в это нечто надо закладывать отечественную культуру, вместе с колбасой сберегать духовные ценности. А к культуре относятся по-хабальски, она растоптана, унижена, не имеет ни копейки.

В России собираются сократить треть театров. Что уж, они все такие плохие? Но других там нет, и, стало быть, не появятся. И кто сказал, что театры могут существовать без поддержки государства? А кино? Если и снимаются какие-то фильмы, то делаются они дилетантами, а если и возникают прекрасные картины, то они заматываются прокатом и кто их видит?

1992 г.

В нашей стремительно дичающей стране, где всем на всех наплевать, где культурой уже называется нечто ей противоположное, где спонсоры, лоснясь от гордости, возвещают: «Мы решили вложить деньги в культуру!»

В какую культуру? Некий Тютькин или Пупкин поет невесть что и как, это и есть культура? Спятили, что ли? Не разбираетесь, так не говорите на эту тему. Нравится вам Тютькин — вкладывайте в него на здоровье, только не величайте свои «опыты» поддержкой культуры. Тоже мне Третьяковы! Постеснялись бы. Милые ножки у певицы НН. Это немало — ножки. Я не брюзга. Наверное, эти ножки заслуживают чьего-то денежного вклада. Но нельзя же менять калибры!

1985 г.

В разные моменты истории бывало по-разному. Иногда искусство умиротворяло, предлагая свои способы примирения. Боюсь, удачного примера не приведу. Порой оно становилось детонатором общества, как до недавнего времени Театр на Таганке. Однако, если искусство используется в качестве взрывного устройства, легко доказать, что оно выполняет идеологический заказ, работает в пользу той или иной власти…