Леонид Филатов - Прямая речь

В прошлом вижу самое разное. Чаще всего всякие пакости. В молодости мало думаешь, больше делаешь. Детство свое я не люблю. Не могу сказать, что оно было уж совсем безрадостное, но вспоминать не хочется.

Вообще-то я провинциал. Мои детство и юность прошли в чудном южном городке Ашхабаде. Люди там тоже южные, горячие. Поэтому драться приходилось много. Небесполезное для жизни занятие. У меня тогда странноватое амплуа было. С одной стороны, я дружил с местными газетчиками, считал себя гуманитарием, даже стихи писал, а с другой — наступал вечер и с ним его законы…

Нос мне действительно переломали. А то, что в тюрьму мог сесть — неправда. Был один инцидент, когда меня взяли в Ашхабаде. Подошел наряд прямо в кафе, и, ничего не объясняя, повязали. Потом оказалось, что меня подозревали в убийстве: кого-то шлепнули в округе, и кто-то сказал, что убийца похож на меня. Когда меня выпускали, какой-то товарищ в отделении сказал: «Успокойся, это не ты». Ну, спасибо тебе, отец родной! А то я уж засомневался. Вот и весь мой «тюремный» опыт, остальное — легенды.

В школе учился плохо. По точным предметам учителя только из жалости натягивали мне трояки. Правда, по гуманитарным, особенно по литературе, были четверки. Во всяком случае, история, литература — это такие смутные сферы, где можно было, до поры до времени, производить впечатление человека знающего.

Одна из центральных улиц Ашхабада была прямой дорогой в Иран. Конечно, была застава, но люди, минуя ее, передвигались по, одним им, известным тропам. На рынке торговали персы, и совершенно спокойно можно было купить легкую наркоту — анашу, гашиш. Особой борьбы с этим не было, курили и мальчишки и взрослые. Я попробовал пару раз, не понравилось. Мама об этом даже не знала.

Мне известно о своих предках немного. Знаю, что все они были крестьяне. Деда и бабушку со стороны отца совсем не помню. Их арестовали в тридцать девятом, и они сгинули. Вот только дед, Николай Лаврентьевич Филатов, отец матери, был, пожалуй, немного продвинутый в сословном отношении. Он был моряк.

Мама и папа были однофамильцами. А познакомились они так. Мама во время войны работала в Пензе на заводе. К ней и ее подругам обратились из парткома с поручением: написать письма бойцам на фронт для поддержания боевого духа. Дали списки фамилий и номера воинских частей и сказали: «Выбирайте».

Мама увидела среди других фамилию Филатов и говорит: «Ой, Филатов, как я. Вот ему и буду писать». Так завязалась переписка. Потом выяснилось, что мой папа был порядочный ловелас. Он переписывался еще с десятью девушками из Пензы. И, когда вернулся с фронта, то со всеми и познакомился.

Отец был маленького роста с большой головой и огромной шевелюрой. Рано поседел и красился басмой, но так как никогда не мог соблюсти пропорции, цвет получался волнами — от огненно-рыжего до иссиня-черного. Он был радистом, кстати, классным, мастером спорта по охоте на лис. В ту пору радисты были нужны в труднодоступных местах, поэтому мы кочевали то в казахстанских степях, то в горах Киргизии.

Когда мне исполнилось семь лет, родители развелись. Мама взяла меня в охапку и удрала от папы в Ашхабад к дальней родне, которой, правда, на месте не оказалось. Отец как-то нас вычислил и приехал, весь благоухающий одеколоном, мириться.

Мама была красавицей. Много работала, постоянно подрабатывала, заочно закончила Московский энергетический институт, и, конечно же, такая нагрузка сказалась на здоровье. Врачи посоветовали изменить климат, и она собралась на родину в Пензу. Но тут заартачился я. Мне в Ашхабаде нравилось. У меня было много друзей, мне не хотелось их бросать.

В детстве не пропускал ни одного фильма, даже документального. Мне больше нравились иностранные фильмы, особенно французские. Они были такими изящными. Честно говоря, когда после школы я поехал из Ашхабада в Москву, то весьма смутно представлял себя в кино, хотя тогда уже знал, что мое место в искусстве. Одним словом, я нацелился на режиссерский факультет ВГИКа. Но Москва меня подавила в первые же дни. Я был наивным провинциалом. Думал, поступлю с ходу. Однако после Ашхабада Москва мне быстро указала свое место. Во ВГИК я не поступил. Возвращаться назад было позорно, деньги кончились, и мне ничего не оставалось, как определяться в актеры. Вот так я и попал в «Щуку».

Первые годы было мало работы. Так уж сложилось: приходить в молодой театр чуть позже остальных очень невыгодно. Ну, конечно, что-то делал, в чем-то участвовал… В то время меня усиленно звал к себе Аркадий Исаакович Райкин. Но, хорошенько поразмыслив, я понял: двух солнц не бывает. Райкин был чистопородным гением. Он на сцене, и все — рядом никого нет, все остальные на подхвате. У него работали прелестные артисты, но… гений есть гений. Соблазнов же перебраться в Ленинград было много — квартира, зарубежные гастроли. Но я не колебался. И неожиданно пошли роли. Квартиры, правда, не было, мотался по общежитиям, но на эти мелочи никто из нас тогда внимания не обращал.

1989 г.

Я своей жене говорил вначале: «Увидишь, я буду знаменит». Я в это верил. Не от наглости. Хотя и провинциальная наглость была, я тогда не понимал размеров Москвы. Но у меня тогда уже было ощущение, что я здесь неслучайный человек.

В молодости совершаешь поступки, которые не совершить не в силах, просто потому что не можешь иначе. С годами что-то начинаешь формулировать для себя, что-то единожды найденное культивировать сознательно, и постепенно это становится такой замечательной и странной конъюнктурой. Не насиловать свое естество. Жить так, как живется и не спешить обижаться на жизнь: в конечном итоге мир устроен разумно.

Заповеди и есть тот указатель, который определяет направление. Их всего-то десять, не велик труд — выучить. Велик труд — выполнить. К тому же сегодняшний мозг требует некой картинки зримой. «Не убий» — это понятно, а «не укради» — сегодня уже требует расшифровки. Потому что был Робин Гуд. Был Деточкин. Тут уже как бы есть некий зазор. Намерения благие, а, по сути, грабеж, самосуд. «Не возжелай жену ближнего своего»… Ну, это уж совсем для нашего народа туманно. Как это? А если она не прочь? Но, конечно, без Бога жизнь невозможна, если уж говорить банальности.

Я везде понемножечку скандалю. Пытаюсь, конечно, этого не делать, не люблю себя за это. Но у меня такой характер — я быстро хожу, быстро говорю, быстро срываюсь, ошибаюсь, каюсь… Все делаю быстро. Могу надерзить и обидеть. А дома…