Виктория Балашова - Шекспир

— Всплывет в итоге, — был уверен Филд, — тот экземпляр, который напечатали и который исчез после обыска, кто-нибудь снова издаст. Он не мог просто исчезнуть.

— Вот это меня и беспокоит, — Уильям время от времени возвращался мыслями к потерянным бумагам. — Кто издаст? Когда? Мы ничего даже теперь предположить не можем.

— Кто бы ни был твой таинственный соавтор, ты всегда можешь объяснить ему, что произошло. Твоей вины в этом нет.

— Объяснить не смогу, и в этом дело. Поэтому и чувствую ответственность.

Разговоры возникали периодически за ужином или обедом, когда изредка Уильям бывал у Ричарда в гостях. Они не могли не возвращаться к этой теме. Нераскрытая тайна оставалась нераскрытой.

А в Лондоне только и разговоров было о болезни королевы.

— Интересно, что изменится, когда придет новый король? — как-то спросил у Уильяма Джеймс.

— А ты считаешь что-то должно измениться? — пожал плечами Уильям. — Мы так долго жили при Елизавете, что невозможно себе представить, как может быть по-другому. Я родился, а она уже несколько лет сидела на троне!

— Вот именно. Обязательно произойдут изменения. И они могут коснуться театра.

— Не думаю, — безразлично покачал головой Уильям.

— Да все, о чем ты думаешь, — это Элизабет и утерянный экземпляр рукописи. Больше тебя ничего в этой жизни не волнует. Хоть я и разговариваю с автором исторических пьес, которые с таким успехом идут на сцене, такое впечатление, что мой собеседник вообще не в курсе происходящего. Мы с тобой столько ездили по стране с гастролями. Ты обращаешь внимание на нищих, бродяг, снующих по дорогам Англии?

— Обращаю. Для этого и из Лондона не обязательно выезжать. Их и тут полно.

— Вот именно. Поэтому масса людей недовольна правлением королевы. — Джеймс оглянулся.

Они сидели в трактире, и говорить о таких вещах следовало аккуратнее. Было известно, что после провалившегося заговора Эссекса королевских шпионов стало во много раз больше, чем раньше. Они подслушивали и подсматривали. Любые подозрительные разговоры вели прямой дорожкой в Тауэр. Зловещая башня навсегда оставалась страшным призраком для любого, кто хоть раз ее видел.

— Говорят, — продолжил Джеймс, понизив голос, — сама Елизавета, путешествуя по Англии, была неприятно удивлена количеством бедноты, которую встречала по дороге.

— Но какое отношение все это имеет к театру? Всегда существовала цензура и будет существовать. Мы к этому привыкли. Из моих пьес порой вырезали целые куски. Вспомни «Ричарда Второго». Что еще для нас может измениться?

— Посмотрим. Например, решат вообще театры закрыть.

— И, слава богу. Вернусь в Стрэтфорд.

— Ты, между прочим, получаешь немаленькую прибыль от театральных представлений, — напомнил ему Джеймс, — тебе совсем невыгодно, чтобы театр закрывался.

— Дома отец вложил деньги в земли. Я теперь имею и другой стабильный доход. Проживу как-нибудь.

— Эх, не нравится мне твое настроение! Нельзя так зависеть от женщины, — Джеймс вздохнул, — ты же знаешь, что твоя связь с Элизабет рано или поздно закончится.

— Вот поэтому у меня и такое настроение. Тем более она все время говорит о том, как виновата перед мужем, встречаясь со мной. То есть, когда он не сидел в Тауэре, ее вина не была так велика. А сейчас, когда он там, она стала гораздо больше.

— Элизабет отчасти права. Она развлекается в то время, когда он страдает. Уильям, ты устраиваешь себе пьесу в жизни. На самом деле все проще. Не надо усложнять то, что таким сложным не является. Это не спектакль.

— Ошибаешься, спектакль был раньше. Игра закончилась. Когда Генри мне говорил, что выиграет тот, кого выберет Элизабет, тогда мы играли. А она спокойно порхала от одного к другому. В итоге никто из нас не выиграл.

— Звучит банально, но никто и не проиграл. Ваша дуэль не закончилась. Она лишь отложена на время.

Иногда он не выдерживал и начинал такой же разговор с самой Элизабет.

— Ты любишь Генри? — спрашивал Уильям.

— Зачем тебе знать? — вопросом на вопрос отвечала она. — Я ведь с тобой. Разве тебе этого мало?

— Мало, — кивал он и прижимал Элизабет к себе еще сильнее.

О болезни королевы все же Уильям не мог не думать. Несмотря на свои безразличные ответы Джеймсу по этому поводу, он вспоминал Елизавету часто. Ему было искренне жаль, что она умирает, будто в тот единственный раз, когда они виделись, их успели связать невидимые узы. Ее стихи он давно запомнил наизусть. Он словно сроднился с ними и искренне переживал за их судьбу.

Уильям понимал, что, когда королева умрет, он сможет спокойно напечатать сонеты. Но ему не хотелось этого делать. Почему-то и его и ее стихи теперь слились воедино. Она не хотела, чтобы о ее любви слышали все вокруг, и ему не хотелось того же. Уильям не мог даже представить, что когда-то читал эти сонеты вслух другим людям, такими личными они теперь ему казались.

Долгими одинокими вечерами он сидел в своей комнате и ждал. Ждал ее стука в дверь, быстрых шагов по лестнице. Предсказать момент появления Элизабет в его доме было невозможно. Поэтому Уильям бежал домой из театра, каждый день, ожидая, что увидит на столе записку или саму Элизабет. Разочарование бывало особенно велико, когда, указав в письме, что придет, она в итоге не приходила.

— Ты же понимаешь, — объясняла Элизабет потом, — у меня двое детей и жизнь, которую я не могу полностью подчинить своим интересам. За мной следят, каждый шаг под наблюдением сотен глаз. Я очень рискую, приходя к тебе. Иногда думаю, что смогу прийти, а после понимаю, что из дома сегодня не выйти.

Уильям слушал ее, и слова пролетали мимо, ничего не означая, не успокаивая, не принося необходимого спокойствия его душе. Порой она приходила, и тут же после свидания ему становилось еще хуже, чем до него. Вместо радости он испытывал боль и грусть, не имея никаких сил сдвинуться с места, не имея желания писать, общаться с друзьями, гулять по городу.

Но однажды он все-таки пошел бродить по улицам бездумно и бесцельно, пытаясь выбить шагами из души тревогу и постоянные мысли об Элизабет. Недалеко от аббатства Уильям увидел художника, разложившего вокруг свои картины. Уильям остановился. Что-то заставляло смотреть на изображенные лица. Они не были красивы и утонченны, но в их облике была та самая, столь знакомая ему боль. Их лица не озаряли улыбки, глаза оставались печальными. Весь облик этих людей был овеян одиночеством, несмотря на явное присутствие рисовавшего их человека.

— Как вы это делаете? — спросил Уильям художника, показывая на картины.

Тот пожал плечами и проговорил усталым голосом много повидавшего человека:

— Я вижу в людях то, чего они порой и сами в себе не видят. Им не всегда нравятся их портреты, поверьте. Кто ж хочет смотреть себе в душу?