Владимир Герлах - Изменник

Наедине со своим другом Розен кипятился и ругался: «Ну какая ты шляпа. Это прямо возмутительно! Сколько раз я тебя учил и теперь вижу, что без толку… придется повторить. Во первых, когда тебе говорят: «Гейль Гитлер», и поднимают руку, отвечай так же и делай рукой то же самое! И потом… как можно нести такую чепуху: «немцы наступают… наше население…» и все в том же дурацком духе… нет. Надо говорить: «Наши войска наступают, русское население» и так далее. Дай им понять, что ты прежде всего сын немецкой баронессы, и только потом сын русского губернатора. Понял ты меня, наконец? и потом…» Он долго учил и вбивал в голову сконфуженного Галанина простые немецкие истины. Галанин сконфуженно улыбался и обещал в будущем следить за собой. Розен продолжал его учить: «Ты пойми одно — что у тебя на душе — это касается тебя одного, но снаружи ты немец, больше — национал социалист, Гейль Гитлер!» — «Гейль Гитлер!» послушно орал его ученик, поднимая руку для фашистского приветствия. «Ну вот наконец! А знаешь что? У тебя получается превосходно, теперь я вижу, что ты далеко у нас пойдешь, мой друг, идем выпьем по этому случаю!»

Через два дня самолет доставил их обоих на фронт, двух немецких офицеров, капитана Розена и лейтенанта Галанина, которые следовали за стремительно наступающими частями панцерной армии и строили на дымящихся развалинах, среди трупов убитых, расстрелянных и повешенных новую жизнь. Новую жизнь при помощи населения, которое осмелилось не подчиниться приказам Сталина, осталось на местах, веря в своих освободителей-немцев. Сегодня наступление развивалось особенно бурно, они потеряли временно связь с боевыми частями и Галанину пришлось вслепую стараться исполнить приказ своего начальства — Розена.

Лес внезапно кончился. Отсюда с опушки дорога начала круто спускаться в лощину, там внизу за неширокой рекой был город, весь залитый лучами горячего солнца. За городом рощи, переходящие в густой лиственный лес. Через реку к городу перекинут деревянный мост, к удивлению Галанина, совершенно нетронутый и без охраны. Картина была бы совершенно мирная, если бы не густые клубы черного дыма на окраине города и вот это странное безлюдье.

Галанин приказал Шмиту остановить машину, сошел на мягкую песчаную землю и, достав бинокль, долго рассматривал город, деревянные одноэтажные дома, крытые тесом, только в центре города несколько каменных двухэтажных домов, под железными зелеными крышами, да на окраине города, там где горело, поднимались к небу три фабричных трубы, и еще недалеко от площади с каменными домами находилась, очевидно, бывшая церковь без креста на облупленном куполе, там же росли и тенистые деревья. Но сколько он не шарил по городу биноклем, нигде не видно было ни немецких солдат, ни охраны у моста, улицы были пустынны и казалось, что в городе не было вообще никого, ни жителей, ни солдат. Вот эта пустота в городе беспокоила его все больше. Мелькнула мысль, что немцев очевидно вообще не было в городе, может быть советские части были еще в засадах, что может быть лучше было бы повернуть назад и догнать Розена.

Но нет, это невозможно, как же он объяснит свое бегство. Приказ есть приказ, подбодрил он себя и снова усевшись рядом с шофером, коротко бросил: «Вперед!» Но Шмит медлил: «Господин лейтенант, лучше назад, ведь нас только двое, наших солдат не видно… у меня трое детей… право, назад». Он смотрел на свое начальство с мольбой и его лицо было полно тревоги, простое лицо немецкого солдата, с рыжими пушистыми усами и преданными собачьими глазами.

Галанин задумался: мольба Шмита, собственная тревога, неприятно действовали на нервы, сказывалась страшная усталость, сон урывками и эта постоянная гонка за убегающим врагом.

Шмит; заметив его колебание, продолжал еще настойчивей ныть: «Попадем в руки этих унтерменшев. От этих дикарей можно всего ожидать… я поворачиваю…» Галанин посмотрел на него с внезапной злобой: «Унтерменши! Что за глупости вы плетете, Шмит! Просто скажите, что вы струсили и идите ко всем чертям, я еду один». Шмит в самом деле не был храбрецом, не любил войну, никак не мог привыкнуть к пенью пуль и завыванью снарядов, но старался это скрывать и если его заподазривали в трусости, был способен даже на геройские поступки.

Обиженно заморгав, он бросил машину вниз к мосту. На мосту, затормозив осторожно, проехал по неровным полусгнившим бревнам, через щели которых была видна прозрачная Сонь, она вышла из леса и бежала снова в лес. За мостом сразу начиналась улица, пыльная и узкая, сдавленная с обоих сторон рядами домов и длинными ветхими заборами, с зеленью на потемневших досках. Дома, с наглухо закрытыми ставнями, казались брошенными, даже собак не было слышно и чем дальше, тем все неприятней и тревожней на сердце.

Галанин достал портсигар, закурил, молча сунул папиросу в дрожащий рот Шмита и дал огня. С неудовольствием заметил, что пламя спички дрожало, значит дрожали его руки, значит боялся сам не меньше Шмита. За перекрестком выехали на большую мощеную неровными булыжниками улицу и направились в конец ее, где была видна площадь с деревьями, проехали церковь. Опустив окно, с маузером на изготовку, Галанин напряженно вглядывался в приближавшуюся площадь, но деревья мешали ему видеть, зато увидел Шмит. Ахнув он остановил машину, потом стал торопливо ее поворачивать. «Куда?» схватил за руль Галанин. — «Русские!» простонал Шмит.

Действительно, впереди за деревьями, у большого двухэтажного дома, стояла толпа, в стороне за памятником кого то с протянутой рукой, стояли другие люди в строю, с чем то на плечах и, как будто, враждебно следили за заметавшимся автомобилем немцев. Галанин со злобой вцепился в руль: «Вперед, осел! Куда бежишь? все равно поздно… вперед!»

Делая зигзаги, дрожа и прыгая, машина двигалась к деревьям. Дрожь и прыжки происходили потому, что потерявший голову от страха, Шмит старался повернуть машину назад, а Галанин настойчиво вел ее вперед. Подъехав вплотную к толпе, обогнув памятник машина стала. Шмит, бледный как смерть с выпученными глазами, уставился на бетонного Сталина, в то время как Галанин с маузером в руке выскочил из машины. Навстречу ему из толпы вышел толстый старик и, держа перед собой на вытянутых руках поднос с хлебом, громким голосом начал кричать: «Мы, граждане города К., приветствуем в вашем лице победоносную германскую армию, наших, так сказать, освободителей, от этих, как их, коммунистов и евреев, которые много лет пили, так сказать, нашу, как его, кровь, нас мучили и, так сказать, притесняли…» Чем дальше, тем больше он путался и мычал что-то совсем нечленораздельное.

Плохо его слушая, Галанин рассматривал толпу, в ней были только пожилые, по праздничному одетые, мужчины, женщин не было. Только около старика, старавшегося как нибудь закончить свою речь, стояла в платочке, наброшенном на светлые с золотыми искрами волосы, девушка и ее глаза смотрели на полубесчувственного Шмита и Галанина с его маузером с насмешкой и вызовом. Только теперь Галанин заметил всю нелепость своей фигуры с револьвером, покраснев, сунул его в кобуру: «Трус», выругал он самого себя: «против делегации вылетел с оружием в руках, трус и не лучше чем Шмит! Но этот идиот Розен послал меня сюда, когда немцев и в помине не было, подожди я тебе покажу!» Старик, наконец, закончил речь: «Одним словом, так сказать, добро пожаловать в наш, как его, свободный от красного ига… э-э-э город!»