Владимир Порудоминский - Даль

…Ребенка-сироту беззаконно записали в крепостные; крепостного мальчишку «по закону» секли вместо провинившегося барчонка. Юношу беззаконно забрили в солдаты (когда везли в город, «как водится, хотели набить на ногу колодку»); солдату «по закону» всякий говорил «ты», а он «стоял навытяжку…не смея развести рук, и приговаривал за третьим словом «ваше высокоблагородие». Закон милостив — четыре года ходили бумаги по присутствиям, наконец Вакх Чайкин «получил чистую отставку, как неправильно записанный на службу». Вакх — отставной унтер: «Это звание отводило мне место по чину в харчевне, в кабаке, на толкучем и под качелями; а во всякое другое общество двери для меня не отворяются». Вакх — домашний учитель в семье помещика, где все «любители верховой езды»: сынок ездит верхом на кучере, а дочка на дворовой девке. Вакх — студент медико-хирургической академии, на жизнь зарабатывает перепиской бумаг: «Раз, помню, досталось мне перебелять огромное предположение одного весьма известного сановника о том, чтобы для исправления народной нравственности забить в кабаках наглухо двери и сделать только стойки в окнах, прямо с улицы». Наконец, Вакх — уездный лекарь: «Я мечтал принести столько пользы человечеству, а вместо этого сидел теперь над срочными донесениями всех родов и сводил всеми неправдами концы, отписывался и огрызался, как мог, на придирки, замечания и выговоры; на важные донесения свои по разным предметам, требующим немедленных и самых деятельных мер, не получал вовсе ответов, а по пустым, которые не стоили и полулиста бумаги, заводились огромные дела и нескончаемая переписка…»

Глава о том, как человеку мешают приносить пользу людям («общее благо»), называется «От плохого расположения духа и до хорошего»; название «глумное»: «хорошее» расположение духа приходит к герою от мысли, что всюду плохо.

Далевы «живые картины» не гора с горой — они «сходятся»: они объединены общей мыслью, чувством автора; они «сходятся», потому что каждая «живая картина» с живой жизнью сходится…

Рассказ про уездного землемера, который ездит по деревням на пятнадцати подводах («что проездом соберет — муки, крупы да овса, так и складывает на подводы»): «Пьяный землемер наставил межевых столбов и вкривь и вкось и отрезал не только мельницу, но и половину дворов одной деревни; а как столбы землемера неприкосновенны… то тяжба возобновилась и пошла по наследству с поколения на поколение».

Рассказ про уездного лекаря-оспопрививателя — он созывает в деревнях баб с ребятами, раскладывает по столам ножи и бинты, тяжело вздыхает об участи малых детишек, «которых велено резать ланцетом», и соглашается уехать, если соберут ему по гривне с дому.

Рассказ про военный госпиталь, про подложные отчеты, про генеральский осмотр лазарета — доктор навытяжку, больные возле кроватей, «не по болезням, а под ранжир» (за сутки было не велено ложиться, чтобы постелей не помяли), «трудных, которые не могут прифрунтиться», выводили вон, «в корчму либо в баню, чтоб на глаза не попадались».

Рассказ про то, как второй раз забрили лоб уже отставному солдату и как три года подряд за восемь тысяч освобождали от военной службы очередника — ходатай «подмазал везде, где было можно: инспектору врачебной управы отдал сам из рук в руки и с глазу на глаз; прокурору через одного из присяжных, который по этим делам употреблялся; военному приемщику через унтера его, и, кажется, все ладно».

Рассказ про столичного вельможу (свежие впечатления!), который вышел в приемные часы к просителям, но увлекся созерцанием изготовленных для него деловых бланков с вычурными узорчатыми заголовками и, оставив покорных просителей, удалился обратно в кабинет.

Рассказ про помещика, «скупившего до двухсот мертвых душ, т. е. таких, которые значились налицо по последней народной переписи…» — да, да, можно и не продолжать: литературоведы спорили, чей сюжет — Гоголя или Даля…

В «живых картинах» — живых! — Даль знакомил русских с Русью тридцатых и сороковых годов девятнадцатого столетия, в которой он человек бывалый. «Много мерзости запустения видится по грешному лицу ее…» Не Вакха Чайкина слова — Владимира Даля.

В конце пятидесятых годов Даль, по свидетельству Григоровича, приохотился «писать крошечные народные рассказы, или «повестушки», как он их называл. Он пек их, как блины, задавшись задачей, чтобы каждый рассказ непременно уместился в конце, на четвертой странице листа. Как он ухитрялся, не понимаю, но действительно в конце четвертой страницы листа оставалось всегда ровно столько места, чтоб уместить последнюю строчку рассказа».

Вот уж, кажется, «дагерротипия»-то, доведенная до совершенства, до техницизма какого-то: мало того что каждая «повестушка» — сколок с жизненного события, еще и эти точные размеры, когда сложенный вдвое (о четырех страницах) лист словно пластинка, покрытая йодистым серебром. «Пек их, как блины», — сказано с небрежением, но блины делают разные — «пекутся с бесконечным разнообразием», как говаривал Даль: бывают блины из пресного теста и из кислого, а иной раз выходит блин комом.

«Повестушки» получались подчас пресными — добросовестные изложения не слишком примечательных событий; иногда и вовсе оказывались комом — Даль выливал на сковороду сомнительную «народную» байку; но нам д о роги бывальщинки из кислого теста, когда Даль рассказывает «что было». Острота видения, умение в одном частном случае открыть один из многих случаев — вот на чем бродит и поднимается тесто. Но если перебродило да поднялось — какая же тут «дагерротипия»!..

«Он смалчивал по уму-разуму там, где сила не берет, потому что плетью обуха не перешибешь, — рассказывал Даль про одного из героев своих, — но любил, где можно было, дать свободу языку, чтоб не взяла одышка, как он выражался; или проговаривался, будто невзначай, обиняками да иносказаниями». Не любопытно ли взглянуть, как Даль, маясь одышкой, «дает свободу языку»?..

«Хорошее дело, хлебное, следственный оставляет за собой и производит его под своим наблюдением, сам распоряжается и направляет его там куда и как следует; тут нашему брату поживы нет; много-много что достанется обрывать гривеннички; а делишки пустые, второй и третьей руки, с которых поживы мало, раздаются прямо на нашу братью, мелкую сошку, с обложением, по обстоятельствам, по достоинству дела; вот то есть тебе делишко, подай за него хоть пять, десять, двадцать целковых, а там ведайся, выручка твоя; уж это твое счастье, что бог даст, этого никто не отберет. Ину пору, кто не изловчился, того и гляди, что своих приплатишь, сам насилу отвертишься; а ину пору, кому счастье счастьем, да подспорнись уменьем, так и вымотаешь требушину и поживишься». И вся «механика», по-нынешнему говоря, а по-Далеву (удивительно точно!) — «наука выгодного приспособления сил», вся эта наука «выматывать требушину» и «поживиться» раскрыта на истории розыска грошового батистового платочка — розыска, превращенного «умельцами» в «хлебное дельце»: из мухи сделали слона, из ничего сваляли огромный снежный ком, мотали требушину так, что не десятирублевые — сотенные летели.