Владимир Порудоминский - Даль

Прежде чем «решиться на перевод», Даль выступил с несколькими теперь позабытыми статьями о творчестве Квитки-Основьяненко, в них много любопытного об украинском языке, который «всюду себе равен»: «Трудно написать по-русски книгу о каком бы то ни было предмете, чтобы ее понял каждый мужик… Между тем возьмите любое малороссийское письмо, читайте его чумакам, дивчатам, парубкам, кому хотите: если предмет не будет выходить из круга их понятий, то язык и смысл целого будет им понятен вполне». Даль из-за этой разницы русского языка книжного и народного никому не советует браться за перевод повестей Основьяненко — выйдет «переводня, а не перевод». Но сам решился, взялся. «Перевод по словарю годен только для школьника и не удовлетворяет ни мысль, ни чувство, — твердил он. — Быт и жизнь народов так тесно связаны с языком их, что одного нельзя отделить от другого». Даль знал и язык и быт украинского народа — оттого, должно быть, перевод удался.

Белинский считал повесть Квитки-Основьяненко «Солдатский портрет» «замечательной», а перевод Даля «прекрасным».

На Украине Даль занимался тем же, чем всегда и везде, — собирал слова. Крестьяне в малороссийских губерниях, «чумаки, дивчата, парубки», так же легко, как русские мужики, принимали Даля за своего. По селам Полтавщины он путешествовал с украинским писателем Гребенкой, но чувствовал себя свободнее, чем его спутник: он «вовлекал» Гребенку «в шутки и разговоры с крестьянами».

Запасы украинских слов Даль скопил обширные; поначалу у него «созрела было мысль, что русский словарь без малороссийского был бы далеко не полон»… Но и когда «Толковый словарь» определился как великорусский, Даль продолжал работать над словарем украинским. Часть этого труда он передал Лазаревскому — письмо из Нижнего к нему подписано: «Преданный вам и ожидающий малороссийского словаря». С Максимовичем, известным украинским ученым, Даль обсуждал особенности говоров, «поднаречий малорусских», «подслушанные уклонения… между Пирятином, Решетиловкой, Кременчугом», — он хотел различать их, как различал говоры тамбовский и тверской. В письме его к Максимовичу читаем: «Составлены у меня и мало- и белорусский словари — не знаю, как полны окажутся; все-таки более, чем теперь есть» (видимо, речь о запасах, а не об окончательно подготовленных словарях). Радуясь первым выпускам «Толкового словаря», старый товарищ старого Даля профессор Редкин писал ему: «Но в этом отечестве есть еще и родина моя (кажется, и твоя) — Малая Русь. Ведь и для нее собирал ты, кажется, и пословицы, и слова, а кто же будет обрабатывать и издавать это собрание?» И снова, через несколько лет, когда гигантский труд Даля был завершен: «Дождемся ли мы, малороссияне, чего-нибудь подобного? Подвинь-ка и это дело своею энергическою рукою!» [92] ПД, № 27381/CXCVI б. 8.

Даль и Украина — тема большая и отдельная. Мы лишь коснулись ее по пути и считали необходимым сделать это, чтобы хоть коротко, хоть намеком высказать, что отношения Даля и Шевченко не утверждаются вымыслами об их «особой близости» и не исчерпываются отрицательными отзывами поэта. Есть поистине прочная, хотя и незримая связь между великим кобзарем и создателем великого словаря: эта связь в их глубокой любви к одной земле — Украине, к ее языку и словесности.

Можно очертить круг разных по убеждениям и интересам знакомых Даля, но не менее важен круг его интересов. Даль пишет к литератору Миллеру: все свободное от службы время трачу-де на пословицы и словарь, «который, вероятно, придется доканчивать в духовном мире», «у белки уже зубов нет, укатали бурку крутые горки» и т. п. Письмо это — отчасти плод настроения («служба и неудачи»), отчасти и Далева натура: оно сродни заявлениям об «одиночестве», бесконечным сетованиям на то, что-де «слаб и хил, обручи едва держатся». Но обручи держатся, и зубы у белки есть, и крутые горки бурке еще под силу — круг Далевых интересов (то, что «завлекает», «заманивает», «возбуждает участие, любопытство») обширен, разносторонен и вовсе не ограничен ученой и литературной работой: Даля манят и завлекают «злобы дня».

Да и могло ли быть иначе?.. Пятидесятые годы сыграли важную роль в истории страны: «Крымская война показала гнилость и бессилие крепостной России» [93] В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, стр. 173. , выявила «кризис «верхов», «создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов» [94] В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 26, стр. 218. , вызвала к жизни требовательную необходимость преобразований, повысила «активность масс», «в бурные времена привлекаемых… к самостоятельному историческому выступлению» [95] В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 26, стр. 218. , продвинула страну к тому положению, которое Ленин определил как «революционную ситуацию».

«С одной стороны, наше патриотическое чувство было страшно оскорблено унижением России, — писал историк С. М. Соловьев, — с другой, мы были убеждены, что только бедствие, и именно несчастная война, могло произвести спасительный переворот, остановить дальнейшее гниение». Но патриотическое чувство было не только унижено несчастным итогом войны — оно было необыкновенно возбуждено зрелищем величия народа, ежедневно, ежечасно и непрестанно творящего подвиги, как бы сплавленные в единый подвиг. Величие народа, его готовность и способность в неимоверно тяжелых условиях творить подвиг как раз и внушали надежду на «спасительный переворот», рождали убежденность, что такой народ достоин лучшей судьбы и что он должен получить ее. Путь к «спасительному перевороту», характер и цель его (судьба народная) — вот вопросы, которые обсуждало и осмысляло все русское общество и которые одновременно разделяли это общество на противостоящие партии. Борьба между ними обещала быть более длительной, упорной, непримиримой и в конечном счете более плодотворной, нежели кровопролитные бои на врезавшемся в густую синеву Черного моря четырехугольнике Крымского полуострова. От «злобы дня» не могли спасти ни «глушь», будь то Саратов или Нижний, ни служебные заботы, ни кропотливые ученые занятия.

«Когда в 1853 году началась Крымская война, он половину послеобеденного времени уделял… на щипание корпии для раненых, — писал про Даля Мельников-Печерский. — Кажется, не один десяток пудов ее отправлен был В. И. Далем в военное ведомство». Какое убожество! Да мы перестали бы уважать Даля, при всех ученых заслугах его, если бы поверили, что в эту переломную для отечества пору его хватило на то лишь, чтобы в своем «крайне точном», по словам того же Мельникова, «распределении времени» урвать часок-другой на механическое щипание корпии. Щипал, конечно, — вся Россия щипала (а потом, по свидетельству доктора Боткина, воры-интенданты тайно сбывали эту корпию неприятелю), но трудно поверить, будто голова у Даля, пока пальцы привычно трепали кусочек ткани, ничем, кроме обычных размышлений об издавна ставших обычными вещах, не была занята. Даль очень хорошо толкует слово «активный» — «живой, не косный, не мертвый». Если даже не учитывать общественную активность Даля, его любознательность, меткость наблюдений и широкий кругозор, то и в этом случае не могло его отношение к войне ограничиться шевелением пальцами.