Ольга Дмитриева - Елизавета Тюдор

Лучше бы она осталась глухой к их советам… Война во Франции то затухала, то разгоралась вновь. Конде попал в плен, герцога Гиза убили, и на время в стране установился мир. Англичан за ненадобностью тут же постарались выпроводить из Франции. Их закономерное возмущение и требование вернуть Кале не поддержали даже гугеноты, зазвавшие их на континент при помощи этой приманки. Английская армия укрепилась в Гавре и была полна решимости удерживать этот порт до справедливого решения конфликта. Штурмовать город католики и гугеноты отправились плечом к плечу. К тому же у французов появился могущественный союзник — чума. Эпидемия стремительно распространялась, англичане теряли до ста человек в день. В конце июля 1563 года Гавр был сдан. Англия окончательно потеряла надежду возвратить Кале.

Как несправедлива оказалась на этот раз история к Елизавете. То была не ее война, но ее поражение. Не утруждая себя поиском причин, многие ворчали, что виновата в этой дорогостоящей и безрезультатной затее королева: «Вот если бы у нас был король, мы не испытали бы такого позора, а чего ждать от женщины?» Не только славу, но и провалы общих решений ей приходилось брать на себя.

Но и здесь она сохранила самообладание и повела себя с истинно королевским достоинством, удержавшись от искушения переложить всю ответственность на тех несчастных, измученных и пристыженных поражением солдат, которые возвращались на родину из Франции. Перед эвакуацией армии она писала лорду Уорику, их командующему: «Я скорее выпью кубок, полный пепла, чем допущу, чтобы вам не оказали помощь с моря и с суши».

Елизавета не хотела, чтобы их оплевывали и осмеивали, и рвалась лично встречать остатки своей армии в Дувре, чтобы приободрить их, но совет воспротивился: прерывистое дыхание заросших щетиной и изможденных английских солдат было дыханием чумы. Эпидемия скоро охватила Лондон, двор в спешке покинул столицу, оставив город во власти смертельной заразы. Унеся несколько десятков тысяч жизней, не делая различий между католиками и протестантами, чума поставила точку в войне, на время отбив у англичан охоту к участию в чужих религиозных распрях.

С первого дня царствования Елизаветы, что бы она ни делала, о чем бы ни думала, ее повсюду преследовала тень шотландской кузины. Истории было угодно так тесно переплести их судьбы, что каждая стала для другой кем-то вроде персонального демона, притаившегося за левым плечом и подмечающего каждый неверный шаг, каждый промах. Хотя они никогда не встречались, две женщины были обречены стать соперницами самой своей кровью и рождением. Мария Стюарт в молодости могла дольше оставаться безмятежной при упоминании имени Елизаветы. Совсем юной девушкой эта полушотландка-полуфранцуженка стала женой французского дофина, еще более юного мальчика; и не венценосных детей, а их родственников волновало то, что в гербе Франции сохранились три «английских» льва, а в гербе Англии — три «французские» лилии (теоретически Елизавета могла предъявить претензии на французскую корону, как и Мария — на английскую). По мере того как росла вражда Гизов к протестантам, мысль о возможных правах Марии муссировалась все чаще, и она не могла не усвоить по отношению к Елизавете, этой незаконнорожденной, того враждебно-презрительного тона, который был характерен для французского двора. Своим отзывом об английской королеве и Роберте Дадли она умудрилась смертельно оскорбить ту, которую никогда не видела. Однако в ее отношении не было глубокого личного неприятия или убежденной враждебности — девочка просто повторяла то, что говорили все.

Для жены Франциска II Елизавета не была фактором личной жизни, хоть в малой степени определявшим ее судьбу. Но внезапно все изменилось: в Шотландии протестанты восстали против ее матери, которой она вскоре лишилась, как и мужа, умершего очень молодым человеком. Девятнадцатилетняя девушка, вдовствующая королева, должна была вернуться в страну, которой почти не знала, к подданным, которые, по ее мнению, были еретиками и ненавидели французов и католиков, а она была полуфранцуженкой и правоверной католичкой. И в довершение всего она становилась соседкой той, которую ее учили рассматривать как соперницу. Более того, Елизавета уже показала, насколько она может быть опасна, поддерживая протестантов в Шотландии и навязывая Марии Эдинбургский договор. Что, если двум кузинам вдруг станет тесно на одном острове? Теперь их положение абсолютно уравнялось: не только Елизавета опасалась Марии, но и та боялась англичанки и возможности новой интервенции.

Их первые контакты были нервными и неудачными. Мария, находясь во Франции, попросила у Елизаветы гарантий безопасного проезда через Англию в Шотландию, а в ответ получила предложение прежде отказаться от прав на английскую корону. Гордая шотландка предпочла подвергнуться риску и совершить более длительное и опасное морское путешествие. Она вернулась в Эдинбург в августе 1561 года.

Двух королев так часто противопоставляли друг другу, изображая их полными противоположностями (Марию — очаровательной, пылкой, увлекающейся, Елизавету — старой, коварной, расчетливой и психологически ущербной), что невольно хочется, отбросив литературные фантазии, вернуться к фактам. Как это ни странно, общего в их характерах и положении было гораздо больше, чем различий. Как и Елизавету, Марию нельзя было назвать красивой, скорее наоборот, но обаятельной — несомненно. Она получила прекрасное образование, приличествующее особе ее ранга, правда, в отличие от Елизаветы не проявляла особой склонности к наукам; музыку же, танцы и верховую езду обе королевы любили одинаково. Обе были настоящими светскими львицами, умели покорять и пользоваться поклонением. И хотя между ними существовала почти десятилетняя разница в возрасте, контраст между королевами вовсе не был так разителен, как этого хотелось бы беллетристам. Елизавета была кем угодно, только не несчастной дурнушкой или страдающей от комплексов старой девой, а Мария, в свою очередь, была больше чем просто легкомысленный мотылек, беззаботно порхающий по жизни, — она в полной мере обладала и политическим чутьем, и способностью к лавированию, и твердым характером.

Ее первые шаги по возвращении в Шотландию удивительно напоминают то, что делала Елизавета в Англии, с той лишь разницей, что Марии Стюарт пришлось действовать в явно враждебном окружении. И тем не менее молодая женщина сумела повести себя так, что страсти улеглись, мятежные подданные смирились с тем, что у них будет королева-католичка, придворные ворчали, но стали все чаще приходить в королевскую часовню, чтобы послушать мессу вместе с ней. Она очаровала многих приятной, спокойной манерой обхождения, веселым нравом и умением найти подход к каждому. Правда, Мария «царствовала, но не управляла». Реальная власть находилась в руках протестантских лордов — Мэтланда и Мюррея, ее незаконнорожденного брата. Оба были англофилами, благодарными Елизавете за поддержку во время протестантского восстания. Разумеется, в этих условиях ни о каких демаршах Марии против Англии или ее встречных претензиях на английский престол не могло быть и речи. Она и сама очень скоро осознала необходимость политической переориентации: во Франции при новом короле Карле IX ее родственники Гизы теряли прежнее влияние, а испанцы, хотя и приветствовали в ней католичку, по-прежнему рассматривали ее как ставленницу враждебной Франции. При отсутствии союзников добрососедские отношения с Англией были очень важны для нее.