Сергей Есин - Смерть титана. В.И. Ленин

Из Цюриха после свиданий и разговоров с Павлом Борисовичем Аксельродом, милейшим человеком, довольно скоро оказавшимся потом моим политическим противником, я махнул в Париж. Город утонченного разврата и шансонеток — для обывателя; и город великих социальных потрясений и революций — для человека моего склада.

Но, может быть, подобные люди редки? А чего, собственно говоря, Александр Иванович Герцен, сын богатого барина, вдруг уезжает из России и почему начинает издавать странный противоправительственный журнал? А о чем волнуются Белинский и Чернышевский? А почему князь Кропоткин задумывается над чувством справедливости, которое, как ему кажется, пропадает в его Отечестве? Они что, все желают недоброго своей родине? А что так волнуются студенты и потом уходят в «Народную волю» и «Черный передел»? Да жить бы этим людям в казенных домах священников, в своих имениях, пописывать водевили для театров или становиться с годами профессорами и глядеть спокойно на муки ближнего и на то, как милое Отечество погружается в сладкое болото дремоты.

Париж, Париж… Но я об этом уже писал. И все ли смог бы я даже из того, что видел, изобразить со своим специфическим «партийным» зрением и интересом? Здесь я отсылаю всех к художественной литературе. Она посещает театры и рестораны, ездит на прогулку в Булонский лес, живет миром красивых и больших страстей. Мои страсти были скромны и доступны. Я побывал на кладбище Пер-Лашез. Тогда, помню, очень сожалел, что приехал несколькими днями позже традиционного массового майского шествия горожан к кладбищу, чтобы почтить память расстрелянных здесь, у Стены Коммунаров. С одной стороны, массы народа, с другой — отряды полиции, предводительствуемые префектом. Парламентская французская «свобода» при блеске сабель и штыков. Но у нас-то, в России, открыто была невозможна любая форма политического инакомыслия!

Помню, что первые книги, которые я взял в руки в столице Франции, были «История Парижской Коммуны» Проспера Лиссагаре и «Воспоминание революционера» Гюстава Лефрансе. Потом эти книжки молодости часто приходили мне на память — ошибки и просчеты Коммуны были в высшей степени поучительны.

Сжигало ли меня честолюбие, которое, как известно, лучше всего организует и обустраивает судьбу? Возможно, но это было честолюбие особого рода. Честолюбие человека, который задумался над судьбой Отечества и обладает уверенностью и страстью, чтобы попытаться это Отечество переделать. Я отчаянно копался в это время в себе, хотя все мои близкие утверждают и еще будут утверждать, будто мне это несвойственно. И понял, что обладаю именно страстью. Много я встречал людей, в том числе и в моем кругу революционеров и политических деятелей, которые были и умнее и, может быть, прозорливее, способнее, в отдельных случаях решительнее, писали и говорили лучше и талантливее меня, но у меня с юности, точнее, со смертью Саши, в душе кипела эта страсть спасти и благоустроить человечество. Это было стержнем моей души. А если и были ошибки, то это были роковые ошибки.

Что еще из этого периода? Описывать весь маршрут моего первого заграничного путешествия сейчас мне уже скучно. Там было недолгое житье в одном из швейцарских санаториев — надо было что-то делать с моим гастритом, который преследовал меня всю жизнь, выходить из затяжной слабости после воспаления легких в начале зимы — за этим официально, да отчасти и по существу, я и ехал, потом недолгое пребывание в Берлине, где я прошатался по рабочим собраниям. Поэтому я и говорю: страсть; меня мало что, кроме моих идей и проведения их в жизнь, интересовало. Каким-то магическим образом меня тянула к себе народная жизнь. В конце августа я писал матери что-то вроде подобного: «Берлинские Sehenswurdkeiten посещаю очень лениво — я к ним довольно равнодушен — и большей частью случайно. Да мне вообще шлянье по разным народным вечерам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров, пассажей и т. п. Насчет того, чтобы надолго остаться здесь, я не думаю: в гостях хорошо, а дома лучше».

Пробираясь уже ближе к дому, я еще раз заехал в Швейцарию, потому что была договоренность с Плехановым о новой встрече. Мы слишком были заинтересованы друг в друге. И такая встреча состоялась в местечке Орион. «Деревенский» Плеханов оказался несколько другим, нежели недавний «городской». Сыграла ли здесь роль дивная, для русского глаза почти нереальная природа, мерцание в прозрачном воздухе снежных шапок Альп или то, что в этих долгих беседах и прогулках принимали участие еще несколько социалистов, приехавших из России, — значит, у Плеханова, любившего покрасоваться, были свои восхищенные зрители, — среди них и мой товарищ той поры Александр Потресов, но это был другой, веселый, искрометный, живой Георгий Валентинович. Он мастерски рассказывал о подполье 70-х годов и, мне показалось, чаще, чем к другим, обращался ко мне.

Если подытожить, то я мог бы сказать: сложились деловые отношения с Плехановым, сложились деловые и дружеские отношения с Аксельродом. Возникла договоренность, что группа «Освобождение труда» специально для России будет издавать сборник «Работник», в который, естественно под псевдонимами, будут присылать свои статьи российские социал-демократы. Для меня это было особенно важно, ибо в первую очередь я получал трибуну. Редактором «Работника» станет Аксельрод. Это тоже важно. Что-то забрезжило в объединении сил российских социал-демократов. Я уже тогда знал, что часто выигрывают сражения армии, превосходящие не числом, а умением, выучкой, дисциплиной, волей и дерзостью полководца. Надо было возвращаться домой.

Газета, не вышедшая из печати.

Книга, только начатая в тюрьме.

Программа партии, которой еще не было.

Но если все закончится так, как переписка двух узников…

Мы все, так называемые старые большевики, завоевывали свое положение и авторитет не только своими статьями, книгами, революционной деятельностью, не только своими, часто рискованными, выступлениями на митингах и во время демонстраций, но и своими тюремными сроками. Здесь момент высшей пробы для революционера. И не надо говорить, что один удачлив, умел и точен в конспирации, а другой безрассуден и небрежен. Активная и настоящая, без показухи и имитаторства, революционная деятельность неизбежно ведет к тюрьме. Спросите любого революционера со стажем, и он вам ответит так же.

С ранних лет я занимался, если так можно сказать, теорией и, в силу необходимости, практикой конспирации. Кое-что я по этому поводу читал, подолгу и дотошно расспрашивал опытных и бывалых подпольщиков. Я всегда настойчиво напоминал своим товарищам о необходимости для революционера, человека, тотально недовольного порядком и мечтающего переделать жизнь, соблюдать определенные правила конспирации на улице, со знакомыми, да и в личной жизни. Можно привести за собой хвост, когда идешь на встречу с единомышленниками или на рабочее собрание, а можно по доверчивости или случайно сблизиться с легкомысленным человеком, который, не придавая этому никакого серьезного значения, легко разболтает услышанное. Еще хуже по неосмотрительности довериться провокатору. Все это может произойти и с самым опытным человеком. В этом жуткие издержки профессии. Отсюда — и самый опытный человек почти неизбежно должен оказаться в тюрьме. Назовите мне не сидевшего в тюрьме революционера, и я вам скажу: покопайтесь в его полицейском досье.