Валентин Гафт - Красные фонари

Да-да, тот самый Сталин, Эдик,
Тот, кто привел страну к победе.
Алло-алло, нас перебили,
Вы живы или вас убили?
Ну что же, Эдик, помолчите;
Опомнитесь — перезвоните…

Путь у страны был тверд, но горек, —
Был лысым вождь, потом усатей…
Вы, Эдик, как большой историк,
Призвали нас к суду, к расплате.

Как реставратор, гений-медик,
Найдя в архивах живой след,
Вы всех клонировали, Эдик.
Царю от нас большой привет.

Теперь для новых поколений
Вы как артист играть нас стали:
То вы как царь, а то как Ленин,
Но больше все-таки вы — Сталин.

Спасибо вам, что нас не бросив,
Вы трудитесь, не зная лени,
Как только скажете: «Иосиф», —
У самого дрожат колени.

Вам нравится в моей быть власти,
Идя на сцену, как на плаху,
У вас глаза горят от счастья
И бешеный восторг от страха.

Вы, Эдвард, слепы, вы во мгле,
Вы осмелели — рановато,
И неминуема расплата,
Поскольку я всегда в Кремле…

Прошу, поскольку все мы живы,
Вас больше не пускать в архивы.

Ну что сказать мне вам, Ульянов,
Повторы, знаю, слушать лень,
Что вы полны идей и планов,
Газеты пишут через день.

А вот о чем они молчали,
Об этом я вам расскажу,
Позвольте коротко вначале
Простые факты изложу.

Вот вы недавно были в Штатах,
Беседы с Рейганом вели,
Узнав о разделенье МХАТа,
Он вам сказал: «Свой не дели».

В дни перестройки нашей славной
И Рейган понял наконец:
Сын не всегда быть может главным,
Хоть главным был его отец.

Но все же было трудновато
Ему в проблемы наши влезть.
У нас полегче жить, ребята,
Пусть театров мало — «Дружба есть».

Ну, с президентом вы коллеги,
Он вас спросил: «Где пьесу взять,
Чтоб вы в ней были, Миша, — Рейган,
Как мне Шатрова повидать?»

А вы ему — про режиссуру,
Шатров далек от катаклизм,
Что пишет он про диктатуру,
Не зная ваш капитализм.

Что он Ефремову обязан,
Он сед, а ты, приятель, сер,
Не сможет он работать сразу
На США и СССР.

Мы все еще свои проблемы
Порой решаем кое-как,
А в США на эти темы
Не пишет ни один Маршак.

Задумался немного Рональд
И, почесав багровый нос,
Сказал, что он восторга полон,
Но у него еще вопрос.

«Вопрос мой с каждым днем острее,
И я хочу спросить у вас:
Быть может, вправду все евреи
Уже давно живут у нас?»

Для президента было мукой,
Не мог заснуть он пару дней,
Когда узнал, что маршал Жуков —
Тевье-молочник и еврей.

«У нас в стране все люди чтимы, —
Ульянов отвечал ему, —
У нас сплошные псевдонимы,
Кто сам, иной раз не пойму.

И каждый человек свободен,
С трудом узнаешь, кто таков,
Свободин — вовсе не Свободин,
А Розенбаум — Иванов.

О чем не знаете, твердите,
Мы друг от друга вдалеке,
У нас открыто все — смотрите,
Кобзон вот только в парике.

Свободны мы и терпеливы,
Наш горизонт необозрим,
Мы даже про презервативы
Теперь свободно говорим».

Тут раздались аплодисменты.
Документально, без прикрас,
Хочу словами президента
Закончить скромный свой рассказ.

«Ульянов, вы большой оратор,
В вас силы и таланта сплав,
Такой возьмет не только театр,
Вокзал возьмет и телеграф…»

И все же Рейгану, не скрою,
Было совсем не все равно,
Что он беседует с героем
Не только Театра и Кино.

А дальше, говорят, что Миша
Потом с ним пил на брудершафт,
Я тут по надобности вышел.
А сочинил все это
ГАФТ.

Жизнь — испытания, проверка,
Но за твоей, Олег, спиной,
Великий МХАТ и «Табакерка»
Живут как старый муж с женой.

Как прежде в поисках неповторимый МХАТ,
А, может быть, не стоило жениться?!
Давно уж вырублен «Вишневый сад»,
И «Птица синяя» сама в окно стучится.

У этой птицы тоже два крыла,
Хоть голубых небес она не знает.
Когда ее общиплешь догола,
Синее птицы просто не бывает.

Ведь это курица, она давно не птица,
А мы за нею дружной вереницей.
И с «Чайкой» могут быть проблемы,
Ведь птичья все-таки эмблема.

Нет, мне сегодня не до шуток,
И даже как-то жутковато, —
Недавно я смотрел на уток,
В которых целились из МХАТА.

Олег, чтоб театр не погиб,
Играйте «птичьи» пьесы реже,
Когда гуляет «птичий грипп»,
Зови Онищенко [1] Онищенко — главный санитарный врач России. в помрежи.

Может взять да удавиться,
Не молюсь, а гнусь, как поп,
Не хочу ходить лечиться,
Ведь давно, как говорится,
Выпрямляют поясницу
Не врачи, а просто гроб.

Нет во мне сопротивленья,
Я лежу и чуда жду.
Сверху жду я вдохновенья,
Снизу болеутоленья.
Но «по щучьему веленью»
Скоро встану и пойду.

Все когда-нибудь случится,
На полу лежу спиной,
Жизнь проходит стороной,
Может, встать, поесть, напиться,
Снова в Оленьку влюбиться?
Перед тем как умереть,
Телевизор посмотреть?

Эх как скучно жить, ребята,
Возраст или времена?!
Болен — вот моя вина.
Плюнуть бы в ладошки с матом,
Взять бы в руки мне лопату,
Только вот болит спина.

А вообще-то я бездельник,
Вот возьму, пойду к врачу —
Прямо в этот понедельник
Свои нервы подлечу!

В Амстердаме, словно бред,
Я хотел все трое суток
На восьмом десятке лет
Посмотреть на проституток.

Наше знамя Революции
Стало цветом проституции.

Словно алая заря
Осветила все витрины,
Как седьмого ноября,
Вижу красные картины.

Я совсем еще не стар
По сравнению с Европой,
На витринах весь товар,
С голой грудью, с голой жопой.

За витринами вдоль стен
Кто-то книжечку читает,
Кто под лампой загорает,
Здесь без ревности, измен,
Будто женский манекен
Без кривляний и гримас
В гости приглашает вас.

Ей не важно, что вы «рашн»,
Заплатите — она ваша.
Между вами только рама,
Как прекрасна эта дама.

Здесь, за этой за витриной
Она кажется невинной.

Я иду, не глядя, прямо.
Меня просят: «Посмотри»,
Ну а я, как после срама, —
Писька съежилась внутри.