Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Капитан, принимавший меня в ту ночь, оказался моим следователем. У него была не совсем русская фамилия — Устратов, выдававшая его марийско-мордовское происхождение. Он не применял ко мне строгих мер. Моя папка быстро заполнялась толстыми, бурыми листами оберточной бумаги, на которой были отпечатаны протоколы допросов.

У него был твердый, уверенный, выработанный следственной практикой почерк. Каждый законченный лист допроса он сопровождал текстом: «Протокол записан с моих слов верно, с чем ознакомлен и в чем расписываюсь». Рядом я оставлял свою подпись.

Редактирование протоколов принадлежало и, как мне казалось, по праву, следователю, и я не особенно вдавался в смысл записанных ответов, считая их правильными, не требующими поправок. Сегодня такая беспечность и легкомыслие кажутся удивительными и маловероятными.

Он много курил и после допросов его пепельница была полна дешевых папиросных окурков «Север». Мне он тоже предлагал покурить во время допроса, а иногда перед уходом в камеру угощал папиросами «на потом». Следствие подвигалось к концу в положенные сроки, я ни в чем не перечил и подписывал все протоколы. Такие отношения устраивали нас обоих.

Делал это не потому, что не хотел портить отношения, избегать трений и неприятностей, а просто по легкомысленному подходу к следствию, неразумению некоторых правовых положений, которые недопонимал, как человек, неискушенный в этих вопросах.

Ему же, работнику дознания, они были хорошо известны и он, зная чем закончится следствие, спешил к его завершению.

Я привлекался к уголовной ответственности по статье 58.1б УК РСФСР. Эта статья означала измену Родине, а ее пункт «1б» относился к категории военнослужащих. Был у этой статьи еще пункт «1а», квалифицирующий преступления гражданских лиц.

Я подписывал протоколы допросов, не обсуждая сомнительные формулировки, хотя и мог бы не согласиться с обвинением в измене Родине. Мне казалось, что факт пленения неопровержим и, признавая его, я и считал себя виновным. Передо мной постоянно звучали слова военной присяги: «… и если я нарушу эту присягу, пусть меня постигнет суровая кара Советского закона», они подтверждали правомочность применения закона к нарушителям присяги. Поэтому мне в 1942 году на фронте нужно было покончить с собой, чтобы потом не искать оправданий в безысходности положения и обстоятельств трагически складывающейся войны.

К сказанному хочу еще добавить, что мои отношения со следователем не обострялись еще и по той причине, что к декабрю 1945 года, когда проходило следствие, многие обстоятельства Харьковского окружения мая 1942 года были хорошо известны, сделан анализ окружения войск Юго-Западного фронта, дальнейшей участи сотен тысяч пленных, опровергавших массовое предательство и многое другое. Поэтому он не «давил» и не применял особых мер дознания.

Помню, лишь однажды он, вытащив пистолет, сказал: «Если будешь врать, застрелю!» Это случилось через месяц после начала следствия и было вызвано моим ответом на вопрос: «Почему, желая попасть на свою территорию, группа бежала не на Восток, а на Запад?»

Я объяснял это реальной фронтовой обстановкой и тем, как контрразведка СМЕРШ могла бы поступить с нами, что мы собирались вначале попасть в войска союзников и там, «отмыв» свою Вустравскую принадлежность, получить право на возвращение в Союз.

Капитан Устратов считал, что я скрываю от следствия спецзадание немцев, с которым мы вначале должны были добраться до Швейцарии, а оттуда в Советский Союз для его реализации.

Статья 58.1б и связанные с нею обвинения в измене Родине после анализа материалов допроса, видимо, привели капитана Устратова к выводу: криминала с этой стороны у меня не было — в плен я не сдался.

Но оставить без последствий мою принадлежность к Вустрау, к лагерю Восточного министерства Германии, готовившего администрацию для оккупированных районов из числа советских военнопленных, он никак не мог. Нужно было во что бы то ни стало найти крючок, зацепить и наказать. Но как? Из всего того, что я рассказал о Вустравском периоде было много такого, за что нужно было наказать и изолировать — ведь я прошел специальную учебную программу, познакомился со сведениями, какие советскому человеку были противопоказаны.

Однако все мои дальнейшие действия в Германии и те, какие я мог бы совершить на оккупированной территории как представитель ведомства Восточного министерства, не состоялись. На Восток я не уехал, а устроился на работу в частную ремонтно-строительную фирму по восстановлению разбомбленных домов в качестве рабочего и проработал там до окончательного отъезда из Берлина в декабре 1944 года.

Закон был не в силах осудить меня, так как в действиях моих после освобождения из плена не оказалось состава преступления. Что же делать и как поступить следствию в таком случае?

Решение было принято еще до следствия — осудить. Не важно, что состав преступления отсутствует. Наши органы правосудия смогут притянуть к наказанию и по тем материалам, какими располагают, их достаточно.

Предъявленное мне обвинение было сформулировано так:

«…находясь в плену, дал согласие заниматься на курсах Восточного министерства Германии, после окончания которых работал на стройке в Берлине и получал ставку немецкого рабочего».

В такой же редакции было предъявлено обвинительное заключение и после окончания следствия. Я с раскаянием признал вину, рассматривая ее, как и следовало, фактом экономического содействия врагу в годы войны.

Попадись это заключение мало-мальски грамотному юристу, оно вызвало бы в адрес следователя усмешку. Но в условиях советской действительности подобная формулировка была вполне пристойной и обоснованной для вынесения приговора. Хотя, истины ради, должен признать, что ни трибунал, ни другие судебные инстанции не приняли к судопроизводству мое дело. Оно было отправлено в НКВД СССР и там, без судебного разбирательства, вынесли решение в виде постановления Особого совещания. Вот только вместо положенных двух недель, в течение которых я должен был получить окончательное решение суда, я ожидал его около года.

В этом и заключалась трагедия людей, попавших за решетку — о правовых знаниях и нормах они не имели ни малейшего представления. Не имея защитника в ходе следствия, они целиком и полностью попадали во власть следственного аппарата, это он вершил судьбами людей по указанию сверху.

Капитану Устратову следственные материалы на своего подследственного нужно было оформить в протоколах допроса до возвращения в Советский Союз, не оставляя в них «белых пятен», а затем передать их в органы Госбезопасности.